Драгоценность - [6]

Еще мгновение неловкого молчания – и вот моя мама, спотыкаясь, делает шаг вперед и обнимает меня. Она такая худенькая, и, как я успеваю заметить, слегка прихрамывает, чего прежде точно не было.

– О, моя детка, – воркует она. – Я так рада видеть тебя.

Я вдыхаю ее запах – хлеба, соли и пота.

– Я скучала по тебе, – шепчу я.

Она вытирает слезы и слегка отстраняется, разглядывая меня.

– Сколько у нас времени?

– До восьми.

Мама открывает рот, как будто хочет что-то сказать, но лишь качает головой.

– Что ж, тогда не будем терять ни минутки. – Она поворачивается к остальным. – Охра, Хэзел, подойдите, обнимите свою сестру.

Охра решительно выдвигается вперед – когда он успел так возмужать? Ему ведь было десять лет, когда я уехала из дома. И вот теперь передо мной настоящий мужчина.

– Привет, Ви, – говорит он. И тут же закусывает губу, словно пугаясь столь панибратского обращения к суррогату.

– Охра, какой же ты огромный, – поддразниваю я. – Чем же тебя мама кормит?

– У меня рост метр восемьдесят, – с гордостью говорит он.

– Да ты просто великан.

Он усмехается.

– Хэзел, – говорит мама, – подойди, поздоровайся с сестрой.

И тут Хэзел, моя маленькая Хэзел, которой я пела на ночь колыбельные, таскала с кухни печенье, когда гасили свет, с которой мы играли в принцесс на заднем дворе нашего дома, поворачивается ко мне спиной и бежит в дом.

– Ей просто нужно немного времени, – говорит мама, наливая мне чашку чая из хризантем.

Но времени у меня как раз и нет.

Я отхлебываю чай, изо всех сил стараясь не морщиться. Я уже забыла этот горький, терпкий вкус, давно привыкнув к кофе и свежевыжатому соку. Я глотаю чай вместе с чувством вины.

Мы с мамой сидим за деревянным столом, на стульях, которые сколотил мой отец. Дом меньше, чем я его помнила. Одна комната служит и кухней, и гостиной. Здесь есть раковина, маленький примус, рабочий столик с тумбой под тарелки и столовые приборы. Из мебели лишь кушетка, из которой кое-где вылезает набивка, да кресло-качалка у камина. Моя мама обычно вязала, сидя в этом кресле. Мне интересно, вяжет ли она до сих пор.

– Хэзел забыла меня, – печально говорю я.

– Нет, не забыла, – отвечает мама. – Просто… она помнит тебя другой. Ты ведь стала такой красавицей, Вайолет. Посмотри на себя.

Я опускаю глаза. Неужели я так изменилась? Да, у меня мягкие руки, и кожа светится здоровьем.

– Я о твоем лице, милая. – Мама ласково посмеивается.

Я чувствую, как перехватывает горло.

– Я… я давно не видела своего лица.

Она поджимает губы.

– Хочешь посмотреть?

Мне не хватает дыхания – рука скользит в карман халата, где лежит отцовское кольцо.

– Нет, – шепчу я. Не знаю, почему, но мысль о том, чтобы увидеть свое отражение в зеркале, меня пугает. Я перевожу взгляд на мамины руки, сложенные на коленях: они искривлены артритом, вздутые синие вены выделяются, словно реки на топографической карте.

– А где твое кольцо? – спрашиваю я.

Краснея, она пожимает плечами.

– Мама, – настаиваю я, – что случилось с твоим кольцом?

– Я продала его.

Мои глаза едва не выкатываются из орбит.

– Что? Почему?

Она смотрит на меня с некоторым вызовом.

– Нам нужны были деньги.

– Но… – Я качаю головой, сбитая с толку. – А как же пособие?

Ежегодно семьи суррогатов получают компенсацию за потерю дочери.

Мама вздыхает.

– Пособия не хватает, Вайолет. Как ты думаешь, почему Охре пришлось бросить школу? Посмотри на мои руки; я не могу работать так много, как раньше. Ты хочешь, чтобы я отправила Хэзел на фабрику? Или на плантации?

– Конечно, нет. – Об этом не может быть и речи. Хэзел слишком молода, чтобы выносить тяготы труда на Ферме; на ней и грамма мышц не наберется. И в Смоге она не выживет. Я содрогаюсь при мысли о том, что она будет стоять у станка, глотая тяжелую заводскую пыль.

– Тогда не осуждай меня за то, что я пытаюсь прокормить свою семью. Твой отец, упокой Господь его душу, понял бы меня. Это всего лишь кусок золота. – Она потирает лоб рукой. – Всего лишь кусок золота, – снова бормочет она.

Не знаю, почему я так расстроена. Она права, это же просто вещь. Это не мой отец.

Я в последний раз сжимаю в руке его кольцо, потом достаю из кармана и кладу на стол.

– Вот, возьми. Я возвращаю его тебе. Мне все равно не разрешат оставить.

Когда она берет в руки кольцо, я вижу боль в ее глазах и понимаю, чего ей стоило продать свое.

– Спасибо тебе, – шепчет она.

– Могу я оставить себе твой халат? – спрашиваю я.

Она смеется, и в ее глазах блестят слезы.

– Конечно. Он тебе сейчас впору.

– Может статься, что его выбросят. Но я бы хотела сохранить его, сколько смогу.

Она тянется ко мне и сжимает мою руку.

– Он твой. Удивляюсь, как они еще разрешили тебе поехать к нам в пижаме.

– Мы можем носить все, что хотим. Особенно сегодня.

Молчание давит на меня, душит все, что я хочу сказать. Муха жужжит на окне над раковиной. Мама гладит мою руку большим пальцем, в ее задумчивом лице сквозит тревога.

– Они ведь хорошо о тебе заботятся, правда? – спрашивает она.

Я пожимаю плечами и отвожу взгляд. Мне совсем не хочется говорить с ней о Южных Воротах.

– Вайолет, прошу тебя, – говорит она. – Пожалуйста, скажи. Ты даже не представляешь, как тяжело это было. Для меня, для Хэзел, Охры. Сначала ваш отец, потом… смотри, как ты повзрослела… а я все пропустила. – Одинокая слеза скатывается по ее щеке. – Ты выросла без меня, детка. Как мне теперь с этим жить?