Дождливые дни - [15]

Бемоль.

Мы познакомились с Димкой тогда, когда отголоски гурзуфской бойни восемьдесят восьмого года и на следующий сезон всё ещё витали над южным побережьем Крыма. Не страх, нет. Ненависть. Ненависть в раю. Ни одно животное не бросается на подобное себе по единственной причине лишь несовпадения экстерьера. Здесь всё глубже. Животное бросается в тот момент, когда чувствует приближение явно смертельной опасности истребления своего рода, своей масти.

И чтобы Бэрри не было уютно в собственной стране, пусть даже в малой её части, мусора провоцировали местную шпану. Но местной и, в частности, симеизской шпане было так же глубоко наплевать на Бэрри и на мусорских провокаторов. Тогда уже всем на всех было плевать. Но однажды они таки решились осмотреть окрестности своего курортного кишлака… Или может быть жиденькое пиво, привезенное из Ялты в металлических баклагах успело прокиснуть на раннем солнцепёке, и местные алкаши решили выместить похмельное неудовлетворение на мирных хиппарях? Неважно. Важно, что пара десятков скучающих долбоёбов решили обозначить своё доминирование на данной местности. Просочились слухи. Многие обитатели камнепада сняли палатки и подались прочь. Бэрри было наплевать. Он остался оберегать Птицу.

Был ли он влюблён в Ольгу Птицу? Да, безумно.

Каким же призраком выскальзывает из жизни время счастья! Касается кожи, словно слабое дыхание зачавшей нимфы Эхо, что полюбила бессердечного Нарцисса, да так и растаяла в этой любви. И остался от неё один лишь голос.

Обратная проекция.

Дон Кихот и умственноотсталая Дульсинея. Поэт влюбляется в ту, которая не только не чувствует его любви, но даже не способна рассмотреть в нём поэта.

Роман — средство для продления лета. Или способ удлинения разочарования.

Проклятие! Не проступает этот поэт! Ускользает что-то главное, что-то очень важное — может быть то, в чем и заключена тайна поэзии. И пытающийся открывать эту тайну разрушает музыку. Остаётся лишь взорванная обыденность.

Мы познакомились с Файнштейном здесь, в Симеизе. А через месяц, в Москве, он открыл мне группу «Резервация здесь» и её харизматичного создателя Илью Сантима. Тогда была осень 1989 года. Да, осень. Дневная мгла. Осень же, чёрт возьми, осень… Кислое разливное пиво с осадком, гнусные флегматичные девицы, гарь от тлеющих лиственных курганов на замусоренных газонах, декаданс и предчувствие смерти как бесконечно бессмысленной жизни. Осень.

В одна тысяча девятьсот восемьдесят девятом году тоже была осень. Мгновенное предчувствие дождя.

На окнах полоской дрожал никчёмный липкий свет, смешанный с брошенными ажурами паутин. Мы подсчитали мелочь: хватало ровно на две трёхлитровые банки разливного московского пива, которое продавалось для страждущих совсем рядом, напротив рыбной лавки с грандиозной вывеской «Океан». В нескольких шагах от гостеприимного логова самого печального московского поэта Димки Файнштейна Бэрри.

Я не сказал, что было ранее утро? Так вот, было раннее утро. Около семи. Пивной ларь как раз и открылся в семь ровно, чтобы наспех похмелить и привести в состояние функциональной готовности отбывающих по своим пролетарским надобностям мрачных позднесоветских гегемонов. Мы кричаще не вписывались в оптимистическое общество, окружившее ларёк, но свои шесть литров дурно пахнущего напитка всё-таки получили. На одной из банок был припечатан жирный оттиск растопыренной пятерни, оставленный неряшливой ларёчницей то ли в издёвку, то ли в назидание.

Странно, но в то утро ни я, ни Бэрри не страдали абстинентной меланхолией, не корчились в малодушных приступах человеконенавистничества и даже не намеревались торжественно истребить ещё один бессмысленный день своей бессмысленной жизни. Просто — осень. Моральный долг. Дхарма.

Такой уж неуютный напиток это московское разливное, что сразу после индивидуально испитого литра наблюдается некий духовный подъем. Кратко и обманчиво это иллюзорное вдохновение. Разум погружается в область парадоксальных изысков. Но всё же происходит, ох, происходит некий лирический позыв к расширению круга участников. Навязчивое желание мгновенно поделиться булькнувшей отрыжкой эмоций с кем-то ещё, с кем-то обездоленным и одиноким. Бэрри приволок из кухни телефонный аппарат на длиннющем шнуре и набрал номер…

Было где-то возле девяти часов всё того же утра. Блёклое солнце пару раз презрительно плюнуло на подоконник и надменно затекло за бетонную двенадцатиэтажку напротив.

— Ванька не придёт, — равнодушно сообщил Бэрри. — Не может встать.

Помолчали.

— Но у него сегодня Сантим ночевал… — не меняя интонации продолжил самый печальный московский поэт. — Он встал. И теперь направляется сюда. Кажется, вместе с ним сюда направляются два батла портвейна.

Да ведь идти-то не долго! Ванька Помидоров проживал в том башенном доме, у подножья которого как раз располагался стационарный пункт разлива мутно-жёлтого, как осенние утра, пива. А значит Сантим уже пересёк конечную автобусную станцию и теперь движется по Алтайской улице в направлении тридцать первого дома. Интересно, портвейн молдавский или азербайджанский?