Солнце, не грея, освещало плоскую землю.
Разговор шел о том, ходят ли трактористы ночевать в деревню, или в будке спят, хороши ли харчи, много ли пашут за день, но я все время Чувствовал, что за всеми этими необязательными словами, которые лениво цепляются друг за дружку, есть еще другой, важный, серьезный смысл.
Докурили, поплевали на окурки, притоптали их каблуками, затем, когда уже протянули друг другу руки для прощания, Иван Федосеевич, словно только об этом и шел разговор, сказал, что, значит, на той неделе, закончив у соседа, ребята перейдут к нему, и трактористы дружно ответили, что к дяде Ване они всегда пойдут с полным удовольствием.
Возвращались мы в Любогостицы другой дорогой. Возле большого поля «мешанки» Иван Федосеевич велел остановить машину. Молодые подсолнухи с едва завязавшимися корзинками торчали из густого овса, повитого горохом. Все здесь было так переплетено, что трудно было разобрать, какому растению принадлежат нежные овальные листочки, какому — повислые метелки остроконечных серебристых зернышек. От налитых соком растений тянуло свежим травянистым запахом.
Иван Федосеевич размял пальцами мягкий плод овса, из которого выделилась молочная капелька. «Вот, — сказал он, — еще бы недельку мне его подержать, он бы мякоть набрал, а они как с ножом пристали: «Силосуй!» И он стал говорить, сколько за неделю прибавится массы, какая она станет питательная, если овес наберет мякоть, в горохе нальется катышек, подсолнечная корзиночка завяжется чуть потуже. Но район отстает с силосованием, и райком требует, чтобы колхозы начали силосовать. С райкома ведь область спрашивает, хотя трудно из кабинета в областном городе разглядеть это смятое нежное зернышко овса на ладони председателя колхоза. «Не буду!» — хмуро, как отрубил, сказал Иван Федосеевич.
Выходит, что Центральный Комитет и Совет Министров доверяют колхозникам большое дело планирования, полагаясь на хозяйственный опыт и государственный склад мышления современного советского крестьянина, а некоторые областные или районные руководители не могут доверить председателю колхоза, чтобы он сам решил, когда ему выгоднее косить мешанку.
Впрочем, товарищи едва ли думают об этой несообразности.
И не считают они себя умнее и опытнее председателей колхозов.
Просто так уж повелось, что процент выполнения плана, указанный в сводке, служит свидетельством успехов или неудач руководителей района.
Между тем правильнее, чтобы в сводке шла речь не о процентах вспаханной зяби или заготовленного силоса, но о центнерах и тоннах зерна, овощей, картофеля, той же мешанки, собранных с каждого гектара земли. При этом хорошо бы знать, сколько рабочих усилий затрачено на производство единицы продукции, во что она обошлась колхозу. Подобная сводка связала бы Василия Васильевича с Иваном Федосеевичем общей заинтересованностью в том, чтобы вот этот овес и горох постояли еще недельку. А то ведь одного торопят со сводкой, в которой был бы наивысший процент, другой же в это время прикидывает, как ему побольше взять с земли. И получается, что одному выгодно косить мешанку, другому — подождать.
Покамест я размышлял об этом противоречии, мы вернулись в Любогостицы. Было пять часов пополудни, а к шести Иван Федосеевич ожидал Василия Васильевича с Алексеем Петровичем, которых тоже пригласил сегодня к обеду. Сегодня ведь суббота, и оба они освобождаются раньше обычного.
Часа два мы провели в томительном ожидании, но товарищи не приехали, и мы, огорченные этим, сели обедать. Иван Федосеевич все прислушивался — не идет ли машина, потом рассердился, насупился. Должно быть, ему стало обидно, что близкие люди, с которыми он и спорил жестоко, и радовался, когда были успехи, пренебрегли вдруг его приглашением.
Он молчит, и я с ним не заговариваю.
Сумерки вошли в комнату раньше времени, потому что окна затенены густыми старыми липами. Между черными стволами деревьев садится солнце, отблеск которого лежит на побеленных известкой стенах. Из темноты за стеклами шкафа едва проступают золоченые корешки книг.
Квартира у Ивана Федосеевича скорее городская, чем деревенская, о деревне напоминает лишь едва уловимый запах не то молочных скопов, не то болтушки из отрубей, доносящийся из кухни. Правда, у Ивана Федосеевича нет ни коровы, ни свиньи, откуда же взяться молочным скопам и для кого намешивать отруби? Я спрашиваю мать Ивана Федосеевича, глухую, буквально согнутую пополам старуху лет восьмидесяти, не скучает ли она здесь без скотины. «А я козочку привела, — пронзительно кричит старуха. — С козой-то как хорошо… И навозу она мне настоит, и молока даст. Ваня-то молоко с фермы не принесет, вот я и поставлю лепешки на козьем». Затем она все так же громко жалуется, что Ваня хочет переехать в другую половину дома, а ей тут поваднее, потому что окно из кухни выходит на дорогу и всегда видно, кто куда едет…
Если не знать, нипочем не догадаться, что Ваня — это Иван Федосеевич, которому уже пятьдесят пять лет, у которого внуки, который ведет большое и сложное хозяйство. Старуха выкрикивает, что вот он дров не припас, что из-за этих своих дел воды не принесет вовремя, что не допросишься его за мукой съездить— запасы-то кончаются!
