Дождь Забвения - [26]

Такие диски выпускали миллионами между Первой и Второй мировыми войнами. Их прессовали из шеллака – насколько помнила Ожье, это была натуральная смола, производимая насекомыми. В спиральном узоре кодировался звук, считывала его игла с алмазным острием, когда пластинка вращалась, делая несколько десятков оборотов за минуту. Проигрывание постепенно ухудшало качество звука, поскольку игла стирала дорожки и внедряла в них частицы пыли. Даже оригинальную запись получали чередой аналоговых процессов, каждый из которых вносил в звук случайные помехи.

Но это же была настоящая аналоговая запись, артефакт огромного исторического значения! Запись, хранящуюся в уязвимой компьютерной памяти, можно стереть или модифицировать, искусно скрыв следы вмешательства. Запись на шеллаковом диске можно с легкостью уничтожить – но изменить нельзя. Подделать ее крайне трудно из-за сложного химического состава пластинки и конверта. И потому, когда находились подобные вещи, они расценивались как абсолютно достоверные – окна в историческое прошлое, до Нанокоста, до Забвения.

Ожье изучила диск. На надписи значилось, что он содержит музыку «Das Lied von der Erde»[1] композитора Малера. Ожье мало знала о композиторах вообще и о Малере в частности. Помнила лишь, что он умер задолго до начала интересующего ее периода.

Калискан прекратил играть и вернул скрипку и смычок в футляр.

– Интересно? – спросил он, заметив, как увлеченно Ожье рассматривает пластинку.

Верити сунула хрупкий черный диск в конверт, положила на столик.

– Вы играли Малера?

– Нет. Это было кое-что из Баха. «Шестой Бранденбургский концерт» как он есть. В отличие от Малера, ни оригинальные ноты, ни звукозаписи не были утеряны.

– Но ведь это Малер? – тронула конверт Ожье.

– Да. Но до самого недавнего времени мы не могли найти эту запись. Теперь, когда она у нас есть, кое-кто кое-где пытается путем реверсивной инженерии восстановить оригинал. По-моему, напрасная работа. Больше шансов наткнуться на более-менее целые пластинки.

Ожье встревожилась, заподозрив, что ее проверяют или заманивают в ловушку.

– Постойте. Я кое-чего не понимаю. Вы сказали, что эта музыка была полностью утрачена.

– Да.

– И вот у вас целая и невредимая запись.

– Да. И это весьма отрадно. Пластинку, лежащую перед вами, наши добыли в Париже всего пару недель назад.

– Мне это кажется маловероятным, – осторожно проговорила Верити, не желая прямо обвинять во лжи. – Ничего крупнее булавочной головки не выйдет из Парижа так, чтобы я не узнала об этом. Если бы нашлось нечто столь значительное, мне бы обязательно сообщили. А скорее всего, эту пластинку нашла бы именно я.

– Эту пластинку вы пропустили. Сказать вам нечто чрезвычайно важное?

– Почему бы и нет?

– Это оригинал, а не копия. Перед вами аутентичный диск в первозданном виде. Никакой реставрации.

– Это мне тоже кажется чрезвычайно маловероятным. Сама пластинка могла пережить триста-четыреста лет почти без повреждений, но не конверт.

Калискан вернулся за свой гигантский стол, рядом с которым казался мальчишкой, забравшимся в отцовский кабинет. Он сцепил пальцы, глянул поверх них по-совиному:

– Продолжайте, я слушаю.

– Бумага столько не существует, особенно бумага того времени, сделанная из древесной массы. Смешно, но бумага более раннего периода, из хлопчатобумажной массы, сохраняется гораздо лучше. Хотя ее не так легко отбелить. Бумагу из древесной массы отбеливали квасцами, а они гидролизовались со временем и давали серную кислоту.

– Плохо.

– Очень. И в чернилах содержались металлические соли, приводившие со временем к деградации. Клей высыхал, наклейки на пластинке отставали, конверт распадался по швам. Краски тускнели. Лак на картоне становился коричневым и трескался. – Ожье снова взяла конверт и внимательно осмотрела, уверенная, что не замечает важного. – Правильными методами можно исправить большинство таких повреждений. Но результаты все равно необыкновенно хрупки и слишком ценны, чтобы обращаться с ними вот так запросто. А эта пластинка определенно не реставрировалась.

– Как я вам и говорил.

– Хорошо. Значит, она провела триста с лишним лет в вакуумной камере или в другом подобном месте, обеспечивающем сохранность. Кто-то принял специальные меры, чтобы ее сохранить.

– Никто никаких мер не принимал. Пластинка в таком виде, в каком ее нашли. Вопрос: если вы заподозрили фальшивку, как проверите?

– Недавняя подделка? – Ожье пожала плечами. – Есть много способов. Например, химический анализ шеллака – хотя я бы, конечно, и пальцем к диску не притронулась до тех пор, пока не сделаю лазерное сканирование дорожек и не запишу информацию на магнитную ленту.

– Методологически звучит здраво. Что еще?

– Я провела бы радиоуглеродный анализ волокон целлюлозы в картоне.

Калискан задумчиво потер нос:

– Он сомнителен для объектов возрастом всего триста-четыреста лет.

– Но возможен. Мы в последнее время существенно уточнили калибрационные кривые. И я ведь не устанавливаю точный возраст, а лишь пытаюсь доказать, что конверт – не свежая подделка.

– И какого вывода вы ожидаете?

– Я не хочу предсказывать, не видя результатов анализов, но, скорее всего, это умелая подделка, сколь бы надежным ни объявлялось ее происхождение.