Дождь над океаном - [2]

— Па-атрудитесь оставаться на месте!

И тут же его замкнули в плотное кольцо, сторожа каждое движение, сапогами запахло, луком, псарней. А Сабуров опустил на землю кофр-фор и осведомился:

— В чем дело?

Он нарочно не добавил «господа». Много чести.

— Па-атрудитесь предъявить все имеющиеся документы, удостоверяющие вашу личность, — сказал ротмистр. Лицо длинное, узкое, щучье.

«Но я-то тебе не жерех», — подумал поручик.

— А с кем имею?

И он снова нарочно не добавил «честь». А вот им хрен.

— Отдельного корпуса жандармов ротмистр Крестовский, — сообщил офицер сухо. И добавил малую толику веселее: — Третье отделение собственной его императорского величества канцелярии. Изволили слышать о таком департаменте?

Издевался, щучья рожа. Как будто возможно было родиться в России, войти в совершеннолетие и не слышать о третьем отделении — как там, что там, что к чему и почем. Лицо ротмистра Крестовского являло столь незыблемое служебное рвение и непреклонность, что сразу становилось ясно: протестуй ты не протестуй, крой бурлацкой руганью или на чистом французском поминай дядю-сенатора, жалуйся, грози, плюй в рожу — на роже ни одна жилочка не дрогнет. Поручик это понял, хотя за два последних года от голубых мундиров отвык — что-то они не встречались в действующей на театре боевых действий армии (хотя какой-то там отдельный дивизион лазоревых и торчал в тылах). Теперь приходилось привыкать наново и вспоминать, что возмущаться негоже глядишь, боком выйдет…

Документы Сабурова поручик изучал долго — и ведь видно, что изучил вдоль-поперек-всяко и все для себя определил, но тянет волынку издевательства ради. Злишься небось, что в офицерское собрание вас не пускают, подумал поручик Сабуров с целью обрести хоть какое-то моральное удовлетворение.

— По какой надобности следуете? Из бумаг не явствует, что по казенной.

— А по своей и нельзя? — спросил поручик Сабуров, тараща глазенки, аки дитя невинное.

— Объяснитесь в таком случае, куда и зачем, — сказала Щучья Морда. Бумаги пока что не вернула.

Поручик Сабуров набрал в грудь побольше воздуха, словно собрался нырнуть в воду, и затянул:

— Будучи в отпуске из действующей армии до октября месяца ради поправления здоровья от причиненных на театре военных действий ранений, что соответствующими бумагами подтверждается, имею следовать на собственный кошт до города, обозначенного на вышестоящим начальством утвержденных картах как Губернск…

Он бубнил, как пономарь, не выказывая тоном иронии, но с такой нахальной развальцой талдыча, что издевку чувствовали все, даже состоящий при станции жандарм.

— …в каковом Губернске предстоит отыскать вдову коллежского советника Марью Петровну Овсянникову для передачи последней писем и личных вещей покойного сына ее Белавинского гусарского полка подпоручика Овсянникова, каковой геройски пал за бога, царя и отечество в боях под городом Плевен, в каковом и похоронен согласно…

— Ради бога, достаточно, — оборвал его ротмистр Крестовский. — Я уяснил суть анабазиса вашего. Что же, маху мы дали, господин Смирновский?

Это тому, партикулярному. Партикулярный чин (а видно было, что не простой это уличный шпион — именно чин), пожав плечами, вытянул из кармана изрядно уже потрепанную бумагу:

— Что поделать, Иван Филиппыч, — сыск… Смотрите, описание ведь подходящее: «Роста высокого, сухощав, бледен, лицо продолговатое, глаза голубые, белокур, в движениях быстр, походка уверенная, может носить усы на военный манер, не исключено появление в облике чиновника либо офицера». Подполковника Гартмана, царство ему небесное, наш как раз и упокоил, в военном мундире будучи…

— Интересная бледность — это у девиц, — сказал поручик Сабуров. — А я всегда был румян.

— Может, это вы попросту загорели, — любезно сообщил господин Смирновский. — А господина Гартмана злодейски бомбою убивая, были бледны.

— Господин Гартман, надо полагать, из ваших? Отдельного корпуса?

— Именно. Питаете неприязнь к отдельному корпусу?

— Помилуйте, с чего бы вдруг, — сказал поручик Сабуров. — Просто как-то так уж вышло, что я по другой части, мундир другого цвета.

— Каждый служит государю императору на том месте, где поставлен, сказала Щучья Морда.

— О том самом я и говорю, — развел руками поручик. — Вай-ана санн![1]

Губы Щучьей Морды дрогнули:

— Па-атрудитесь в пределах Российской империи говорить на языке, утвержденном начальством! Па-атрудитесь получить документы. Можете следовать далее. Приношу извинения, служба!

И тут же рассосались жандармы, словно приснились, миг — и нету, вернулся на свое место пузатый станционный страж, ротмистр со Смирновским повернулись кругом, будто поручика отныне не существовало вовсе, и Сабуров услышал:

— Отправить бы его отсюда, Иван Филиппыч, чтобы под ногами не путался.

— Дело. Займитесь, — сказал Крестовский, ничуть не заботясь, слышит их поручик или нет. — Выпихните в Губернск до ночи сего путешественника. Черт, однажды уже пускали в заграницы таких вот, потом дошло до декабря. Закрыть бы эту заграницу как-нибудь, чтобы — ни туда, ни оттуда…

Смешок:

— Так ведь императрицы — они у нас как раз из заграниц…

— Все равно.