Дождь будет - [3]

– Чем порадуете нас? – спросил наконец председатель.

– Я насчет закупок экспонатов для музея, – подалась вперед девица в штанах. – Если вы обеспечите нас зерном, может, и столкуемся тогда с гражданином.

– Ты что-нибудь продаешь, дядя Петра? – спросил Николай Иванович.

Дядя Петра крякнул и сурово поглядел на девушку.

– Мы отобрали у него кое-что из деревенского инвентаря. Вот список, – девица протянула листок бумаги Николаю Ивановичу.

– Как то есть отобрали? – дядя Петра вытянул свою длинную сухую шею, как пробудившийся гусак, и потянулся за бумажкой. – У вас таких правов нету, чтоб струмент отбирать.

– Да вы не так меня поняли, – удержала его за руку девица. – Это мы для себя отобрали.

– Для себя… Для вас его никто не припас. Ишь, на дармовщину-то все вы охочи. Отдай бумагу!

– Ты что, дядя Петра? Законов не знаешь? Если ты не согласен, никто у тебя ничего не отберет, – сказал Николай Иванович.

– Знаю я ваши законы! На дармовщину все охочи. Давай, давай!

– Не даром, а по себестоимости возьмем, – остановила опять его девица.

– Это по какой еще сабестоимости? – дядя Петра часто заморгал круглыми светлыми глазками.

– Ну, что стоят.

– Что стоит, я проставил. Хотите, берите, хотите, нет.

– Но ведь это нереально! Товарищ председатель, убедите его.

Николай Иванович развернул тетрадный листок. Там было нацарапано кривыми буквами нечто вроде прейскуранта:

борона – два пуда пашеницы

стан – девять пудов

подножка к стану – два пуда

воробы – два пуда

скальница – один пуд

прялка – пять пудов

дуплянка – два пуда

цеп с калдаей – один пуд

горобок – один пуд.

– Двадцать пять пудов пшеницы! Ты что, дядя Петра, белены объелся? – сказал председатель.

– Небось с меня всю жизнь налоги брали. Я этой пашеницы поотвозил в город и днем и ночей. Кабы ссыпать все в кучу, выше горы Арарат будет. А мне заплатить за мой же струмент нельзя. Белены объелся!

– Но ведь у музея нет же пшеницы! – взмолилась девица.

– У музея нет – зато в колхозе найдется.

– Погоди, дядя Петра, погоди! Уж коли ладиться, так по всем правилам. Вы ему сколько даете? – спросил Николай Иванович девицу.

– Двадцать рублей можем заплатить.

– На деньги я не согласный.

– Хорошо! Колхоз заплатит тебе за все десять пудов. Согласен? – сказал Николай Иванович.

– Не согласный.

– Ай какой же вы канительный! – девица покачала головой. – Вот у вас записана дуплянка. И просите вы за нее два пуда?

– Ну?

– А ведь она старая и без крестовины.

– Зато она липовая… Не токмо что на телеге, под мышкой унесешь куда хочешь… вместе с пчелами. Ставь хоть посередь леса, хоть на поле. А крестовину срубить – плевое дело.

– Дед, у нас в музее и пчел-то нет! – крикнула девица.

Дядя Петра подозрительно посмотрел на нее:

– Тогда зачем же вы дуплянку торгуете?

– На обозрение выставим.

Дядя Петра опять часто заморгал и уставился вопросительно на председателя:

– Какое это еще обозрение? Протокол составлять будут, что ли?

– А тебе не все равно, куда выставят твой хлам?

– Какой это хлам? – насупился дядя Петра. – У меня стан кляновый. А челнок из красного дерева. Еще век проткет.

– Ага, так в городе и ждут твой стан. А то там портки не на чем ткать, – усмехнулся Николай Иванович. – Ты вот стан продаешь, а за подножку к нему отдельно просишь два пуда. Это ж нечестно!

– Дак я же сам покупал все по отдельности. В двадцать втором годе заплатил за стан десять мер проса, а за подножку сорок аршин холста отвалил… А за воробамя в Сапожок ездил.

– Ну, кончай канитель, дядя Петра! Бери десять пудов, а не хочешь – скатертью дорога. У меня тут и без тебя забот полон рот.

– Я те говорю – за один стан десять мер проса отвалил, – упрямо повторял свое дядя Петра.

– То были двадцатые годы, а теперь шестидесятые… Разница, голова! – всплеснула руками девица.

– Как был он стан, так и остался. Какая же разница?

– Ты и при коммунизме, видать, не расстанешься со своим станом. Вот они корни частной собственности! – девица посмотрела с укором на председателя. Тот уклончиво разглядывал тетрадный листок.

– Коммунизм коммунизмом, а война случится – без стана не обойтись, – словно бы оправдывался дядя Петра. – Сколь мы в войну холстин поткали? Да и теперь, кабы не запрет, и одеяла ткали б, и тик.

– У вас что же здесь, фабрика ручного труда была? – спросила девица.

– Да ну, какая там фабрика! Так, артель ткачей-надомников при колхозе. Тик на матрасы ткали, – ответил Николай Иванович. – Четвертый год как запретили… Промышленное производство. Нельзя.

– А теперь в зиму мужики в отход идут. Это что ж, лучше? – сердито спрашивал дядя Петра.

– Как в отход? Что это значит? – девица опять требовательно смотрела на председателя.

Но отвечал дядя Петра:

– На заработок идут, на сторону. Кормиться надо. Нам платят на трудодень грош да копу. Вот и отходят.

– А кто больше нас платит? – спросил Николай Иванович.

– Я говорю про отходников, – сказал дядя Петра.

– Ах, это шабашники! – радостно догадалась девица. – Вы тоже шабашник?

– Нет, я уж отшабашил.

– Ты будешь продавать или нет? – спросил Николай Иванович.

– Двадцать пять пудов пашеницы или пятьдесят рублей деньгами, – твердо ответил дядя Петра.

– Нет, столько я не смогу заплатить, – сказала девица.