Достоевский и его парадоксы - [97]

Шрифт
Интервал

– А чего вы такой добренький стали, Федор Михайлович? – спрашиваю я с подозрением. – Даже не жидитесь в мой адрес?

– Во-первых, я не Федор Михайлович, а твое сновидение, – отвечает. – Я, можно сказать, с того света с тобой, дураком, говорю, а если ты жидовско-русский дурак, тебе же хуже, с двух сторон тебя будут бить. А добренький я стал потому, что вижу, вижу теперь на горизонте будущее России, какое мне могло только мечтаться. Теперь, когда гробанулась советская власть и кончился, наконец, проклятый антихристов петровский эксперимент. А ты и не думал, что Петр был похлеще Ленина, правильно? Теперь же конец всем экспериментам с рационализмом, теперь все пойдет к благолепию и счастию, и наступит, наконец, тишь да гладь на святой Руси.

– Какая же тишь да гладь, – бормочу я в смущении. – Вот ведь стреляют же людей прямо на Красной Площади…

– Ааа, это ты о том умном романтике, который притворялся, будто он на стороне слабого против сильного, а на самом деле работал на Америку с Европой, по сравнению с которыми Росссия со всеми своими бомбами мало чего стоит? Я против него ничего не имею, тем более понимаю, какая музыка играла на его душе. Только русский человек знает об этой музыке, как она начинает разбирать его от ощущения, что он работает на настоящего хозяина.

– Но все-таки пристрелили же среди бела дня…

– Стрелять нехорошо, согласен. И, главное, не эффективно. Наш человек по натуре мистик, он всегда будет надеяться, авось пронесет, не убьют. А вот если бы он знал, что ему обязательно спустят штаны и высекут на той самой Красной Площади прилюдно, пусть даже крапивой, совсем другое дело было бы, десять раз подумал бы, прежде чем продавать родину.

– Ну это уж как-то слишком, это что же, выходит, как в Саудовской Аравии?..

– Ну и что, как в Саудовской Аравии. У нас на небе существуют всякие статистики, какие на земле невозможны. Например, как по-твоему, в какой стране больше всего приходится душевного спокойствия на душу населения? В Саудовской Аравии или в Америке? То-то и оно.

– Вы все парадоксами разговариваете, – говорю я не слишком уверенно. – Эдак и железные дороги надо будет снять, как вы того желали?

– Ну, железные дороги, пожалуй, оставим, а насчет наук всяких следует подумать. Разум – это хорошо, но человек ведь не только из разума состоит. Науки – это, конечно, хорошо, но разве они приводят к душевному спокойствию и счастию? Я уважаю ученых, но все они рано или поздно эмигранты внутри родной страны, что тут хорошего, в том числе для них самих? Пусть у американцев будут науки, а у нас пусть будет душевный покой…


…Так продолжает говорить парадоксалист с того света, а я все слушаю и слушаю… Что делать, если мне судьба, как Бобку, мертвяков подслушивать… Вот только одного желаю наподобие Рады Волошаниновой: «ах, если б мне не просыпаться»…

Два замечания к этой книге


1. Леонард Бернстайн рассказывает смешную историю о том, как он первый раз дирижировал в Венской опере «Кавалером роз» Р. Штрауса. Он приехал в Вену за несколько дней до начала репетиций, и каждый вечер к нему в номер приходил очередной оркестрант и таинственно посвящал американского новопришельца в тонкости освященной временем традиции интерпретации этой оперы. Но, как только Бернстайн стал читать партитуру, он увидел, какая чушь была все то, что ему говорили оркестранты, и насколько они просто не знали партитуру. Тогда, перед первой репетицией, он постучал палочкой по пульту и объявил, что, хотя ему говорили то-то и то-то, оркестранты будут играть так, как он, Бернстайн говорит им играть.

Эта история напоминает мне историю с не менее освященной временем традицией понимания творчества Достоевского. Ни об одном писателе, ни о Шекспире, ни, тем более, о Бальзаке или Толстом, не писали таким восторженным образом, как писали (и продолжают писать) о Достоевском. То есть, ни об одном писателе не писали таким личностным образом, создавая (фантазируя) образ писателя, который близок и дорог пишущему, но который имеет мало или вообще ничего общего с конкретным содержанием творчества писателя.

Что ж, тем лучше, говорю я! Тем знаменательней, хочу я сказать. Зачем было вторгаться Бернстайну в мир венских оркестрантских предрассудков, как Печорин вторгся в мир азовских контрабандистов? Вот и я занимаюсь тем же и вторгаюсь в мир, построенный на столь замечательных эмоциях столь замечательного количества столь замечательных людей! Как путешественник в пустыне, как персонаж романа «Волшебник изумрудного города» я приближаюсь с затаившимся сердцем к этому миру, нет, лучше городу, дрожащему передо мной во всей своей удивительной красе разных возвышенных слов и… и лучше бы мне не приближаться. Потому что, чем ближе к нему, тем ясней заметно, насколько он дрожит миражом, мечтой, фантазией, а кто и что может поспорить с миражом и фантазией? В особенности в стране России, в особенности учитывая, насколько сам Достоевский ставил фантазию выше реальности? И все-таки, против всех шансов, я ставлю на ту самую реальность и решаю опубликовать эту книгу

2. Книга далась мне с огромным трудом, и я не смог бы ее написать, если бы меня не подзуживало понимание, что пишу не только о Достоевском, но и о России.


Еще от автора Александр Юльевич Суконик
Россия и европейский романтический герой

Эта книга внешне относится к жанру литературной критики, точней литературно-философских эссе. Однако автор ставил перед собой несколько другую, более общую задачу: с помощью анализа формы романов Федора Достоевского и Скотта Фитцджеральда выявить в них идейные концепции, выходящие за пределы тех, которыми обычно руководствуются писатели, разрабатывая тот или иной сюжет. В данном случае речь идет об идейных концепциях судеб русской культуры и европейской цивилизации. Или более конкретно: западной идейной концепции времени как процесса «от и до» («Время – вперед!», как гласит название романа В.


Рекомендуем почитать
Пушкин. Духовный путь поэта. Книга вторая. Мир пророка

В новой книге известного слависта, профессора Евгения Костина из Вильнюса исследуются малоизученные стороны эстетики А. С. Пушкина, становление его исторических, философских взглядов, особенности религиозного сознания, своеобразие художественного хронотопа, смысл полемики с П. Я. Чаадаевым об историческом пути России, его место в развитии русской культуры и продолжающееся влияние на жизнь современного российского общества.


Проблема субъекта в дискурсе Новой волны англо-американской фантастики

В статье анализируется одна из ключевых характеристик поэтики научной фантастики американской Новой волны — «приключения духа» в иллюзорном, неподлинном мире.


О том, как герои учат автора ремеслу (Нобелевская лекция)

Нобелевская лекция лауреата 1998 года, португальского писателя Жозе Сарамаго.


Коды комического в сказках Стругацких 'Понедельник начинается в субботу' и 'Сказка о Тройке'

Диссертация американского слависта о комическом в дилогии про НИИЧАВО. Перевод с московского издания 1994 г.


Словенская литература

Научное издание, созданное словенскими и российскими авторами, знакомит читателя с историей словенской литературы от зарождения письменности до начала XX в. Это первое в отечественной славистике издание, в котором литература Словении представлена как самостоятельный объект анализа. В книге показан путь развития словенской литературы с учетом ее типологических связей с западноевропейскими и славянскими литературами и культурами, представлены важнейшие этапы литературной эволюции: периоды Реформации, Барокко, Нового времени, раскрыты особенности проявления на словенской почве романтизма, реализма, модерна, натурализма, показана динамика синхронизации словенской литературы с общеевропейским литературным движением.


Вещунья, свидетельница, плакальщица

Приведено по изданию: Родина № 5, 1989, C.42–44.