Достоевский и его парадоксы - [63]

С момента, когда на следующее утро после встречи с Лизой герой просыпается, им овладевает особенное, небывалое до тех пор состояние притиснутости к реальности жизни, невозможности уйти в облегчающие фантазии в романтическом углу. Обратим внимание, что, как только он решает, что Лиза скорей всего не придет, он тут же начинает фантазировать в старой, привычной манере:

Прошел, однако ж, день-другой, третий – она не приходила, и я начинал успокаиваться. Особенно ободрялся и разгуливался я после девяти часов, даже начинал иногда мечтать и довольно сладко: «Я, например, спасаю Лизу, именно тем, что она ко мне ходит, а я ей говорю… Я ее развиваю, образовываю…»…одним словом самому подло становилось, и я кончал тем, что дразнил себя языком.

Хоть он почему-то уверен, что она «должна прийти вечером и именно в семь часов», так что после девяти часов можно успокоиться, все равно лизино присутствие в его жизни слишком «рядом», слишком реально, чтобы продолжать беззаботно уходить в фантазии, – и ему становился подло.

И вот, она все-таки приходит. Приход Лизы сталкивает, притискивает его лицом к лицу с реальностью жизни, в том числе с ответственностью за совершенный им литературный соблазн, не оставляя ни малейшей лазейки для побега. В публичном доме он говорил ей: «Дело розное; я хоть и гажу себя и мараю, да зато ничей я не раб; был да пошел, и нет меня». Теперь и в этом их роли поменялись: теперь она при желании может «была да пошла, и нет меня», а куда ему бежать из своей квартиры? Он теперь смотрит на свою квартиру посторонними глазами и особенно видит, какая у него неромантическая обстановка – но квартира есть часть его самого, и ему теперь отвечать и за себя и за свою квартиру. Но неужели действительно у него нет лазейки ускользнуть от реальности?

Есть у него такая лазейка! Очень хитрая и очень реалистическая (потому что тончайше психологическая) лазейка: окончательно уйти в стилистику романтизма и преподнести доверчивому читателю все происходящее под таким сугубо нереалистическим углом. Он говорил раньше, что склонен к преувеличениям, что знает за собой это качество и боится его в том смысле, что оно искажает восприятие реальности. Но сейчас его склонность к преувеличениям переходит границу, за пределами которой связь с реальностью рвется и замещается фантазиями.

Погружение героя в стилистику романтизма происходит по двум фронтам: романтического очернения себя в злодея, с одной стороны и восприятия Лизы как ангела, посланного свыше покарать его – с другой. В самом начале повести он хоть и говорил о себе: «Я человек больной… Я злой человек», но тут же поправлялся: «я не только не злой, но даже и не озлобленный человек… я только воробьев пугаю напрасно и себя этим тешу». Теперь нам следует забыть об этой поправке. Теперь мы находимся в такого рода стилистике, в которой герой непрерывно, как никогда много и упорно употребляет по отношению к себе слова, в корне которых лежит слово «зло»:

Я злился на себя, но, разумеется, достаться должно было ей. Страшная злоба против нее вдруг закипела в моем сердце; так бы и убил ее, кажется… Как только я увидал эту первую вспышку оскорбленного достоинства, я так и задрожал от злости и тотчас же прорвался.

В своем новом разумении себя герой ушиблен тем, насколько Высокое и Прекрасное обанкротились для него, насколько оказались непригодными для реальной жизни. Но он все равно остается романтиком и потому инстинктивно ищет себе новую романтическую роль. На берегу озера Комо он был Великим Благородным Героем, которому рукоплескало человечество, теперь он становится Злодеем, которому бы только чай пить, а на человечество ему наплевать. Но между этими образами с точки зрения манеры изложения есть кардинальная разница. Великий Благородный Герой писался в рамках реализма, мы прекрасно видели, как он фантастически смешон. Но Злодей пишется в рамках романтизма, то есть всерьез, и читателю очень нелегко заметить, насколько его злодейство преувеличено, то есть сфантазировано и потому тоже смешно.

С другой стороны, о пришедшей Лизе он сперва злобно думает как о «поганой сентиментальной душе», и тут же в лихорадке говорит Аполлону: «Ты не знаешь, какая это женщина… Это – все! Ты, может быть, что-нибудь думаешь… Но ты не знаешь, какая это женщина!..» Таковы броски его романтической психики, хотя реальность не дает ему повода ни к одной, ни к другой оценке.

Ангел Лиза приходит к злодею герою по его напыщенному выражению «чтоб любить меня». Конечно, она приходит, чтобы «любить» его, то есть приходит как женщина, с обычной женской надеждой, в чем тут тайна и откровение? Но, широко открыв глаза, в выспренной форме он открывает нам некое откровение, что «для женщины в любви-то заключается все воскресенье, все спасение от какой бы то ни было гибели и все возрождение». Оказывается, он не мог додуматься до такой мысли, потому что он «от “живой жизни” отвык»! Причем тут «живая жизнь», если он читал десятки, сотни раз эту мысль в тех самых книгах (в особенности французских романах)! Кому герой лжет: себе или нам?

Итак, пришла Лиза, герой расплакался в ее присутствии, произведя таким образом первое разоблачение реальной некрасивости, нелитературности и неоперности своей жизни, послал Аполлона за чаем, чай принесен.