Достоевский и его парадоксы - [40]
Но все-таки – как насчет умной воли, то есть такой воли, которая идет рука об руку с разумом или которой разум, по крайней мере, не помеха? Тут есть одна странность. Когда подпольный человек говорит, что человек любит идти по пути созидания, но гораздо меньше любит достигать конечного результата, он говорит о человеке позитивного своеволия. И он не говорит, что именно этот человек явится в обличье «джентельмена с неблагородной физиономией» разрушить им самим созданное (как дети капризной рукой разрушают башенки, которые выстроили из кубиков). Повидимому «джентельмен с неблагородной физиономией» – это кто-то другой, тот самый, который изначально протестовал против дважды два четыре, против разума, наук, который, как сам Достоевский, ненавидит постройку железных дорог, фабрик и заводов, желает, чтобы человек (по преимуществу русский человек) оставался на земле…
И тут возникает вопрос: не смешивает ли ошибочно подпольный человек в одну кучу примеры позитивного и негативного своеволия? Если мы произносим слова «усилие воли» или «волевое усилие», может ли вообще служить им синонимом слово «своеволие»? И можно ли ставить знак даже не тождества, но хотя бы равенства между ницшенианским понятием Воли к Власти и своеволием Достоевского?
Ребенок, который капризным мановением пухлой ручонки смахивает в кучу кубики – проявляет ли он здесь волю, или его действие – это всего-навсего каприз? «Джентельмен с неблагородной физиономией» желает разрушить хрустальный дворец, чтобы «по своей глупой воле пожить» – почему он не говорит просто «по своей воле пожить», почему подбрасывает тут именно «глупую волю»? Потому что он жульничает и передергивает: он знает, что глупая воля это что-то совсем другое, чем просто воля. Глупая воля не знает усилий воли, это бездумная воля своеобразного расслабления, потому и осуществляет себя через каприз, а просто воля осуществляется только через усилие, которое присуще ей изначально (без усилия воли воля не существует).
И еще не менее существенное – отношение-связь воли с разумом. Согласно подпольному человеку, своеволие и разум это враги, между ними не может быть ничего общего. Он был бы совершенно прав, если бы разделял между положительной, созидающей волей и волей разрушающей, и именно с последней связывал невозможность участия в ней разума. Но он не разделяет и тем самым затемняет и искажает картину, потому что воля, которая осуществляет себя через волевое усилие, не может не работать в тесном контакте с разумом.
В главах о «Записках из мертвого дома» я писал, что общество преступников осуществляет себя в системе Воля к Власти и что оно практически безразлично к системе Добро-Зло. Но теперь, установив, что разрушительное своеволие и воля это разные понятия, я хотел бы уточнить характер воли-своеволия сильного человека каторги. Прежде всего следует сказать, что сила «сильного разбойника» проистекает из его отрицания системы Добро-Зло – в особенности это отрицание дает ему преимущество перед людьми, которые, даже если и не слишком последовательно, все равно не умеют полностью отрешиться от системы Добро-Зло (не так легко поднять руку и убить человека). Но отрицать систему Добро-Зло, еще не значит быть волевым человеком, потому что такое отрицание может вылиться на практике, например, в унылый цинизм и безразличное пассивное существование. Поэтому я задаюсь вопросом: способен ли «сильный человек» каторги на волевое усилие или только действие по порыву – по капризу, как я написал выше? Например, если говорить о каторжнике Петрове, то – однозначно – нет, неспособен. И что самое примечательное: Достоевский ни разу не упоминает, умен Петров или неумен, и, судя по тому, как подан его образ, ум в его жизни не участвует. И еще одна деталь: Горянчиков недоумевает, почему Петров не пытается бежать. Но побег – это как раз, в отличие от своевольного, по капризу убийства, есть волевое усилие, в котором замешан разум, а на волевое усилие такие люди, как Петров, неспособны.
Конечно, «Записках из мертвого дома» есть другие «сильные» или «околосильные» персонажи, и о некоторых из них Горянчиков говорит, что они были умны – например, он так говорит о Газине и А-ове. И правда, Газин и А-ов, каждый в своем роде, желая улучшить свое каторжное положение, действуют активно, то есть проявляют волевые усилия в этом направлении, А-ов даже доходит до того, что участвует в побеге. Напомню читателю, что я в данный момент не оцениваю их волевые усилия по системе Добро-Зло, потому что нахожусь внутри системы Воля к Власти и исследую разницу между волевым усилием и своеволием по капризу. И я замечаю, что в огромном своем большинстве преступления, которые привели «сильных» на каторгу, все эти многочисленные грабежи, убийства, в том числе стариков и малых детей, – это не волевые поступки, но поступки по капризу. Гюго пишет в «Отверженных» главу, в которой Жан Вальжан встречает молодого грабителя и убийцу Монпарнаса, который не уступит Орлову, и прочитывает ему лекцию на эту же тему. Жан Вальжан тоже замечательно не касается моральной стороны преступной жизни, но вводит парадоксальную терминологию «лень» и «работа» (парадокс восхитительный, ничуть не уступающий парадоксам Достоевского). «Лень» у него это то, что я называю отрицательным своеволием, действием по капризу, а «работа» это действия волевого усилия. Жан Вальжан (Гюго его устами) берет проблему объемней и четче, чем Достоевский, и без всякого морализирования указывает на глупость жизни «по лени», показывая, как такая жизнь очень прямо и очень быстро приводит к прямо противоположным результатам, каких Монпарнасу хочется добиться (вместо красивой одежды и вкусной еды красная куртка и похлебка галерщика). Гюго писал «людей жизненных крайностей», пожалуй, похлеще Достоевского, и Гюго никогда не морализировал. Но ему не приходило в голову
