Достоевский. Его жизнь и литературная деятельность - [12]

Достоевский транжирил деньги всю свою жизнь и никогда не умел сводить концы с концами, разве что в самом конце жизни научился, и то благодаря жене. Кажется, умный был человек и прекрасно понимал, что эти вечные авансы, долги закабаляют его, подвергают массе унижений, делают рабом литературного рынка, а все же жил так, как будто сроку жизни только один день. Мотовство, конечно, недостаток с точки зрения пуризма и добродетели, но с другой, научной точки зрения, это уже болезнь. Что такое мот? Прежде всего, человек со слабой волей, с неодолимым влечением к покупкам, с такими прихотями и капризами, которые сразу вспыхивают в душе, сразу заполняют всю область сознания и требуют, чтобы их немедленно удовлетворяли. Тут и тщеславие, и сластолюбие; но суть не в них: суть именно в этой неодолимости мгновенных прихотей, в этом полном отсутствии дисциплины, воли, которая страдает от самой краткой отсрочки. «С этими влечениями к покупкам я не мог бороться, – рассказывает один психопат, – я не мог себя убедить. Я приходил в отчаяние, но оказывался бессильным». (См. «Современные психопаты» Кюллера, стр.96). И Достоевский приходил в отчаяние, постоянно даже пребывал в отчаянии и все же не мог поделать с собой ничего. Вечное безденежье – его хроническая мука. Он чувствовал себя немного лучше, спокойнее, когда в кармане были деньги, и между тем спешил пробросать их. Он стремился, как и всякий, к свободе, независимости, к самостоятельности, и сам постоянно всю жизнь закабалял себя. Завтрашний день, угроза нищеты тревожили его беспрестанно, однако он не принимал, не мог принять против них никаких мер. Прекрасно описано это душевное настроение в романе «Игрок», произведении, вообще говоря, слабом, но очень характерном для Достоевского. Никакой дисциплины у человека, ни малейшей возможности бороться с моментально зародившейся в душе прихотью. Это, конечно, болезнь. Но еще маленькое соображение, которого даже доказывать не берусь: Достоевский страдал неверием в себя: не давали ли ему эти траты, это бросание денег призрачного, мгновенного сознания своей силы. «Ведь могу же бросать я деньги, – рассуждал он, – сотни могу бросать… Не пария же, значит, я, не нищий»… А нищеты, необходимости «сократиться», войти в узкие рамки жизни он боялся больше всего. Он стремился в жизни к исключительному, особенному; обыденное пугало его, вызывало отвращение. К тому же и тщеславия в нем было более чем следует.

Бросив службу, Достоевский занялся литературой, и это на всю уже жизнь.

Можно удивляться, как он с первых же шагов на этом новом, почти незнакомом для него поприще начинает метаться из стороны в сторону, подчиняясь внушениям своей нетерпеливой, ни на йоту не выдержанной натуры. Различные проекты ежеминутно возникают в его голове, на первых порах представляются, конечно, блестящими и увлекательными, но проходит немного времени, встречаются неминуемые жизненные затруднения, и Достоевский охладевал к своим проектам так же быстро, как быстро и воспалялся. Сначала он хочет заняться преимущественно переводами и очень энергично приглашает к сотрудничеству брата Михаила. Неоконченный в русском переводе роман «Матильда» прежде всего привлекает его внимание. Надо докончить этот перевод, надо издать роман. От этого проекта Достоевский в восторге. «Роман, – пишет он брату, – раскупится; Никитенко предсказывает успех. Притом любопытство уже возбуждено. 300 экземпляров окупают все издержки печати. Пусти весь роман в 8-ми томах по целковому – у нас барыша семь тысяч. Пиши, не медля, хочешь или нет»… Следует проект о переводе Шиллера и новые страстные изложения этого проекта в письмах к брату, но, конечно, ни «Матильда», ни «Шиллер» на свет не появились. Но в это же время идет и первая самостоятельная работа: Достоевский сидит за первым своим романом «Бедные люди», начатом еще в инженерном училище. Кроме «Братьев Карамазовых», это единственное произведение, за которым Достоевский посидел и не раз переделывал. «Кончил я его, – пишет он к брату в 1845 году, – совершенно чуть ли еще не в ноябре месяце, но в декабре вздумал весь переделать; переделал и переписал, но в феврале начал опять обчищать, обглаживать, вставлять и выпускать. Около половины марта я был готов и доволен». Достоевский хотел не торопиться. «Я, – пишет он, – дал клятву, что коль и до зарезу доходить будет, крепиться и не писать наскоро, на заказ. Заказ задавит, загубит все. Я хочу, чтобы произведение мое было отчетливо, хорошо. Взгляни на Пушкина, на Гоголя. Написали немного, а оба ждут монументов. И теперь Гоголь берет на печатный лист 1000 рублей серебром, а Пушкин продавал один стих по червонцу». Романом своим Федор Михайлович «серьезно доволен», но его берут сомнения: где удастся поместить? Хочется в «Отечественных записках», но там «груда рукописей, не прочтут, пожалуй». Но зато, если удастся, «литературная будущность, жизнь – все обеспечено». Несмотря, однако, на то, что «роман – вещь строгая и серьезная», Достоевским вдруг овладевают сомнения: «а вдруг не примут?» «Не пристрою романа, – пишет он, – так, может быть, и в Неву… Что же делать? Я уж думал обо всем! Я не перенесу смерти моей idée fixe».