Мы остановились, не доехав двух миль до аэродрома.
— Лететь нельзя. Погода портится. К вечеру туман непременно ляжет в ущелье.
Гиз побледнел.
— Вы издеваетесь надо мной, Кейзи! И вам это доставляет удовольствие!
— Не понимаю, о чем вы?
— Не понимаете и не хотите понять? Сколько раз еще нужно доказывать, что вам не стоит опасаться за свою жизнь?
— Я не самоубийца!
— Вы идиот, Кейзи! Но на сей раз я вам это докажу. Взгляните-ка на сюда.
Он приложил к моему виску холодное дуло пистолета и прежде, чем я успел что-либо понять, выстрел разбудил меня. В этих местах бродят охотники, и грохот в горах — обычное дело.
Я спал за рулем собственной машины, а Гиз сидел рядом и заботливо прикладывал к моему лбу влажный носовой платок.
— Вам стало дурно за рулем, мистер Кейзи? Вы помните, как вам стало дурно за рулем? Я же говорил, что машину лучше вести мне.
День не располагал к какой-либо деятельности. Гиз выразил свои соболезнования и удалился. Я же потратил остаток дня на приобретение недостающей детали, которая без сомнения могла прояснить некоторые причины столь внезапного недомогания. Мое приобретение было таким же тяжелым и холодным, как последний сон, разбудивший меня в дороге. Я зарядил обойму, спрятал его за поясом и, вернувшись в отель, стал ждать. Стрелял я неплохо и чувствовал себя способным на любой поступок. Этот тип появлялся каждое утро, но ночью я не сомкнул глаз.
На сей раз мой новый приятель заставил себя ждать. Он появился под вечер и задал тот самый вопрос, которым терзал меня в последние дни.
— Ну, мистер Кейзи, надеюсь завтра мы, наконец, полетим? Что с вами? — мы напряженно посмотрели друг другу в глаза. — Неважно выглядите, дружище, но смею предполагать, что это не отразится на вашем решении участвовать в моем проекте?
Я кивнул.
— Вот и чудесно.
— Вы не поняли, Гиз. Если настаиваете, повторю, что лететь в ущелье — верное самоубийство.
— Ах, милый Кейзи! С такой непосредственностью вы могли бы стать счастливейшим человеком, — Гиз медленно полез в карман плаща, — если бы не вынуждали меня пойти на крайние меры.
Не успев опомниться, он получил в упор всю обойму, вскинул вверх свои длинные руки, повалился на спину, и из раны брызнул фонтан ярко-голубой жидкости. Я оцепенел. Над телом поднималось светлое облачко, которое, несколько секунд повисев в воздухе, испарилось. А жидкость, заливавшая ковер, постепенно приобретала красноватый оттенок, и к тому моменту, когда на выстрелы сбежались служащие отеля, кровь стала абсолютно красной.
Передо мной лежало тело изможденного, болезненного человека, нашедшего здесь свою смерть скорее по недоразумению, чем по злому умыслу.
Три месяца спустя, после бесконечных допросов и освидетельствований моего душевного состояния, суд признал, что Уолтер Гиз действительно был застрелен мной преднамеренно, из корыстных побуждений. Пятьсот тысяч долларов по-прежнему лежали на моем столе. Мне не в чем было оправдывать. Предъявленное обвинение было очевидно и мною безоговорочно подтверждалось. Год прошел перед казнью. Вокруг меня суетились адвокаты и родственники. И я уже начал бояться, что просьба о помиловании продлит мое заточение на неопределенный срок. Но, к счастью, все состоялось так, как предписывал приговор.
Я проснулся в высокой траве, закрывающей собой половину неба. Гиз копошился рядом, собирая хворост для костра.
— Долго вы еще будете валяться здесь? Лучше поднимитесь-ка и помогите мне добыть огонь.
— Даже не подумаю.
— Перестаньте, Кейзи! Вы погубили не только самолет, но и свое честное имя, теперь нам придется добираться в ущелье пешком.
— А стоит ли?
— Как прикажете вас понять?
— Стоит ли торопиться, Гиз? Если жизнь также бесконечна, как это небо, почему я не могу позволить себе отдохнуть лет сто?
— Стоит. Уверяю вас, все это вам надоест значительно раньше.
