Досье Дракулы - [81]

Помогая дрожащему Кейну встать, я сказал:

— Посмотрим на это так: во всяком случае, ожидание окончилось, поскольку решение принято. Сегодня вечером мы идем в Уайтчепел.

Дневник Брэма Стокера

Воскресенье, утро 29 июля 1888 года

Солнце, совершая свой дневной путь по небосводу, не освещает дома более несчастного, чем этот, ибо он вернулся. В этот дом. Сегодня на рассвете я нашел на обеденном столе белую крысу.[178]

Крысиная тушка была нетронута. Сердце не вырвано. Да и зачем: ведь в данном случае значение имела не сама смерть, а то, что он оставил послание. Если мы не хотим больше ждать, то и он тоже. Если мы теперь охотимся, то же делает и он.

Я сказал Кейну, что нашел последний труп на пороге дома, и даже это было для него сильным ударом. Узнай он, что его худшие опасения подтвердились, что изверг проник сюда, презрев все наши запоры, когда мы утратили бдительность и заснули… боюсь, что он бы обратился в бегство. А так, по крайней мере, он сидит напротив меня за выдраенным до блеска столом и что-то там пописывает, в то время как я веду эти записи.

В пятницу мы покинули леди Уайльд, исполненные страха, но и решимости, с револьверами и распятиями в карманах. Была надежда: скоро выяснится, по какому пути мы отправимся в погоню за Фрэнсисом Тамблти, ибо не далее как сегодня в сумерки мы пойдем в Уайтчепел на поиски врага. Что и сделали, заглянув предварительно в «Лицеум», дабы:

1. Убедиться, что там все в порядке.

2. Замаскироваться.

3. По правде говоря, немного оттянуть неизбежное.

«Лицеум» представляет собой настоящий город в городе, и исследовать все его закутки и темные закоулки ненамного легче, чем обшарить таковые в Уайтчепеле, однако более чем поверхностный осмотр не выявил никаких нарушений. Этого, в общем-то, можно было ожидать: Тамблти уже осквернил театр, оставив в нем обгорелые трупы своих собак, и возвращение сюда не вязалось бы с его дикими привычками. И конечно же, в Лондоне у него могло быть с полсотни таких берлог.[179]

Из кабинета управляющего мы перешли в костюмерную. Оба мы, особенно Кейн, были склонны отправиться в Уайтчепел инкогнито, однако поначалу его представление об инкогнито включало, например, атласный камзол с ярлыком «Паж/Ромео и Дж.» и широкие в бедрах шаровары а-ля паша. В конце концов мне пришлось сказать, что, если он появится в Уайтчепеле, обрядившись индусом, это лишь привлечет к себе зевак, и будет гораздо лучше, если подборкой гардероба займусь я.

Спустя полчаса Кейн был облачен в черную накидку, которую я лично набросил ему на плечи, чтобы он ненароком не заметил с внутренней стороны нашивки «Джессика/Венец, куп.».

— Вот теперь то, что надо, — заявил я.

Кейн согласился, но вскоре насмешливо хмыкнул, когда я облачился в серовато-коричневый плащ и шляпу с широкими полями, уменьшенную версию которой водрузил на его голову. Затем в гримерке Генри, используя его грим — преступление, за которое Губернатор сослал бы меня на галеры, — я придал бледной коже Кейна немного… здорового румянца. В качестве завершающего штриха мы позаимствовали у Генри полумаску, ибо если бы кто и узнал Кейна, то прежде всего по его большим, широко расставленным глазам.

Наконец мы двинулись в путь, но, когда почти добрались до Майнориз, Кейн вдруг предложил мне спрятать цепочку от часов, ибо в этом районе часы — большая ценность.

— Кто вводит ближнего в искушение, тот нарывается на покушение, — заявил он назидательным тоном.

— Какой рифмоплет продал тебе эти строки? — осведомился я.

— Мне вполне под силу плести рифмы самому.

— Ну да, конечно, — поддел я его. — Не говоря уж о не менее… музыкальной прозе. Как же, читал я твои последние опусы.

Честно говоря, я был даже благодарен Кейну за его предупреждение: ведь часы, о которых шла речь, были памятью об отце, и мне не хотелось бы их лишиться. Но я все равно смотрел на своего спутника косо: мне не нравилось, что по мере приближения к Уайтчепелу он явно начинал испытывать чувство… облегчения. Даже сама поступь его стала в Ист-Энде какой-то чуть ли не беззаботной. Когда же я спросил его об этом, ответ его прозвучал как своего рода исповедь.

— Стокер, — сказал он, резко остановившись и обернувшись ко мне. — У каждого человека есть свой Уэст-Энд и свой Уайтчепел, и для меня это давно уже не просто метафора.

— Понимаю, — сказал я, действительно догадываясь, о чем идет речь.

Кейн ссылался на то время, когда он, будучи криминальным репортером и изучая лондонскую преступность, уже блуждал по этим улицам. Возможно, его слова заключали в себе и некий иной, глубинный смысл, но до меня он не дошел.

А очень скоро я, по правде говоря, растерялся, и у меня уже не было ни времени, ни желания вникать в его слова, поскольку за шутками-прибаутками мы сами не заметили, как прошли несколько кварталов, и, свернув за очередной угол, обнаружили перед собой освежеванные туши, подвешенные на крюках с мою руку размером.

Это был мясной рынок Олдгейта, со всеми характерными для него и в последнее время ставшими нам так хорошо знакомыми запахами. Вообще-то вонь должна была заблаговременно предупредить нас о приближении к этому месту, но почему-то этого не случилось. Поэтому, оказавшись там, мы остолбенели от удивления и отвращения. Так некоторое время мы и стояли, осознавая весьма неприятную параллель между подвешенными на крюках тушами, тележками с наваленными на них содранными шкурами и тем, что мы недавно видели и обоняли, когда находили трупы животных.