Дорожные разговоры - [2]

Наш класс был большим братством, и все верны ему и теперь, много лет спустя. Но почему я завел разговор о своем послевоенном детстве? Да потому, Володя, что вы, фантасты, катаете преимущественно о космосе...

- Или кибернетике. Именно так, - авторитетно поддакнул Кибер и прикрыл слипающиеся веки.

- Но почему только Космос? - продолжал Леонид. - В общем, это понятно: для вас он средоточие необыкновенного. Он играет для фантастов роль пробного камня. Им они испытывают человеческое в человеке. Но в этой роли его возможности, как ни парадоксально, не беспредельны. Беспредельны душевные и умственные возможности человека. Их надо исследовать, ими надо восхищаться. Вот где беспредельность, превосходящая космическую. Душа человека - микрокосм, как говаривали древние.

- Но ведь я не... - попробовал возразить я.

- Или, скажем, кибернетика... Да... - пробормотал задремавший Кибер.

- Вот послушай, расскажу тебе самую вроде бы обыкновенную историю, что случилась со мной, самым обычным человеком, здесь, на Земле. Слушай, может пригодится для какого-нибудь рассказа. А дело было так. - Взгляд Леонида стал отрешенным, будто сквозь мутное вагонное стекло он вглядывался в глубины своего прошлого. - После войны организовали в Киеве детдом на Святошино. Нас поселили в двухэтажном кирпичном доме - облупившемся, осевшем, но еще вполне приличном. Хорошо помню фасад со слоноподобными серыми колоннами, подпирающими высокий фриз, основательно загаженный голубями.

На первом этаже располагались классы, оборудованные партами самых различных размеров, окрашенными в разнообразнейшие оттенки классических школьных цветов - желтого и черного. По одному, а то и по два окна в каждом классе было забито фанерой, потемневшей и расслоившейся от дождей.

На втором этаже - спальни. Левое крыло отвели девочкам, правое ребятам. Там, где кончалась последняя наша комната и начиналась их, пролегала нейтральная полоса. Если днем с оговорками и соблюдением ряда условий, типа "вражеского" эскорта из нескольких человек, проходить на чужую сторону не возбранялось, то в вечерние сумерки (а электричества тогда часто не было) граница становилась священной и неприкосновенной. Но нарушалась, нарушалась священная линия. И с лихим уханьем мчались на прорыв самые отважные, а навстречу неслись визг, вопли, суматошный шум. И взвивались под самый потолок перья из подушек, разящих "врага".

Ели мы хоть и не совсем досыта, но и не голодали. Старшее поколение помнит, как тяжело было с продуктами в первые послевоенные годы, но нам доставляли и мясо, и масло, и консервы, оставшиеся от ленд-лиза, иногда, по субботам, белый хлеб. Мы его тогда уважительно называли булкой.

В глубине двора стоял ветхий дощатый флигелек, побеленный сероватой известкой. Его плоская, крытая прогнившим рубероидом крыша поросла травой, и зимой из-под снега, укрывающего ее, торчали высохшие жесткие стебли полыни, дрожащие под порывами холодного ветра. Флигелек использовали под склад, и громоздились в нем две огромные кучи хлама, состоящие из обломков той многострадальной мебели, которая зовется школьной.

Котельная находилась метрах в тридцати от флигелька у забора, отделяющего двор детдома от дворика чьей-то запущенной дачи. Котельная представляла собой приземистое, со вздувшимися стенами здание и была всегда окружена клубами пара, усеяна вокруг ржавым, хрустящим под ногами угольным шлаком. Вот о ней, об этой котельной, и пойдет дальше речь.

Это случилось ясным морозным днем. В глубине двора что-то глухо и сильно ухнуло, лопнуло, заскрежетало; потом из глубины низких звуков стремительно взвился напористый высокий звук, и тотчас же коротко задребезжали оконные стекла.

В следующую же секунду разом хлопнули крышки парт, и весь класс оказался у окон. Мы увидели, как вырвался из открытой двери котельной багровый язык дымного пламени. Истопник, покуривающий рядом, сидя на поленнице дров, отшатнулся. Поленница рассыпалась, и он упал на спину, вытянув палку-протез и дергая здоровой ногой в заплатанном валенке. Через несколько мгновений, прорвав крышу и отбросив далеко в стороны лохмотья рубероида, ударил в небо столб пара - тонкий, прозрачный у основания и мохнато клубящийся вверху.

Мы завопили и ринулись к выходу, но там, растрепанная и бледная, стояла завуч - худенькая женщина в модном тогда пиджаке с широкими ватными плечами. Она расставила руки и сказала одно только слово: "Не пущу!" - но сказала так решительно, что стало понятно - здесь не пройти. Мы тут же круто развернулись и с еще большей скоростью загрохотали кирзовыми ботинками по ступенькам, направляясь к окнам второго этажа.

Там, внизу, трое старшеклассников волокли обледенелую бочку. Тянули двое, а третий бестолково суетился, пытаясь помочь, но только мешал. Долговязый директор - в куцем пиджачке с поднятым воротником - бегал по скользкому краю крыши. В руке он держал тяжелый лом, не зная, что же с ним делать. Директор жестами торопил ребят и то и дело поправлял спадающие очки.

Когда бочку подтащили, оказалось, что воду невозможно набрать из-за толстой корки льда. Директор, найдя применение лому, принялся бить лед. На его место забрались две молоденькие учительницы и стали бросать через дыру внутрь котельной снег, загребая его фанерными лопатами.