Дороже титулов и злата - [13]

— Собственно… нет, но не хотелось бы вас стеснять своим присутствием, — попытался проявить деликатность Антоан, но старушка его бодро перебила:

— Что вы, что вы, друг мой. Какое стеснение. Это честь для нас такого ученого и бесстрашного человека у себя принимать…

Ее речь была прервана появлением давешней барышни, которая легкой птахой впорхнула в гостиную и сразу же направилась к неторопливо поднявшемуся с дивана Антоану. Она вплотную подошла к нему, неожиданно взяла его руку в свои и прижала к груди.

— Позвольте еще раз выразить вам свою искреннюю признательность, Мечислав Феллицианович, — горячо произнесла она и глянула в его глаза.

Правда, для этого ей пришлось слегка запрокинуть голову, так как росточком Груша была чуть повыше Князева плеча. Антоан на миг оторопел. Мало того, что ни одна из барышень ранее не вела себя с ним столь фамильярно, хотя, надо признать, у нее этот жест получился просто и естественно. Она еще в упор, ни на миг не потупив взора, смотрела и смотрела ему в глаза. Внутри у Голицына будто что-то оборвалось. Никогда в его жизни ни одна женщина не смотрела на него так. В ее взгляде было искреннее восхищение, не переходившее, однако, в слащавую восторженность, безграничное доверие и еще какое-то чувство. Это чувство князь назвал бы, пожалуй, любовью, если бы это слово не сводилось для Антоана к кувырканию в постели с очередной красоткой, любовью ко всему Божьему миру и ко всякой Божьей твари, включая и его, беспутного. В ней не было такого привычного ему женского кокетства или лукавства, попытки скрыть правду ложью или придать лжи вид истины. Только свет и чистоту излучали глубокие родниковые глаза, обрамленные длинными темно-золотистыми ресницами. Будто этими жестом и взглядом она вложила свою юную душу в его ладонь и сказала: «Храни». А он не мог, не имел права принять этот драгоценный дар. Покашливание бабеньки прервало молчаливый диалог.

— Душа моя, — чуть ворчливо заметила она, — не конфузь, господина Марципанова. Он житель столичный, натуры деликатной и к нашим простым нравам не свычный.

Аграфена-младшая вспыхнула как маков цвет и, будто ожегшись, выпустила руку Голицына.

— Простите, я только хотела… только… поблагодарить, — пролепетала она, низко склонив кудрявую голову.

— Я не стою ни извинений, ни благодарности, мадемуазель, — поспешил заметить Антоан. — Прошу вас впредь не вспоминать об этом происшествии. Часто благодарность становится обременительной и для благодетеля, и для должника.

— Как изволите, — немного смущенно отозвалась Грушенька, а затем повернулась к Аграфене Федоровне. — Бабенька, все в столовой отобедать собрались, только вас и господина Марципанова дожидаются.

— Вот и славно, — засобиралась вставать старушка, — идем не медля. Представим Мечислава Феллициановича Ивану Афанасьевичу и домашним.

Князь ловко подставил локоть под ее тонкую сморщенную ручку, более похожую на птичью лапку, помог подняться и неторопливо пошел рядом с мелко засеменившей Аграфеной Федоровной, вновь удивившись про себя, с чего это он так выпендривается перед каким-то купеческим семейством.

8

То ли бабенька как в воду глядела, то ли шепнула сыну, чтобы взял он ученого гостя на рыбные ловли, а только на третий день знакомства Мечислава Феллициановича с Иваном Афанасьевичем последний пригласил первого на тони.

— Отправимся перед самым закатом. Когда крупная рыба пойдет, — сказал купец.

Князь Голицын, то бишь господин Марципанов улыбнулся и согласно кивнул. Ну и что прикажете делать? А тут еще дядька, бонмотист доморощеный: благодарствуйте, дескать, Иван Афанасьевич, барин-де мой давно желали на волжские тони посмотреть, очень им это надобно видеть, дабы в своем научном труде обстоятельно для потомства все описать. Шуткарь старый. Сейчас, верно, как купец отойдет, еще что-нибудь из своей сермяжной натурфилософии ввернет. Ну конечно. Так и есть.

— Назвался груздем — полезай в кузов, — довольно поблескивая глазами и поглаживая окладистую бороду, возвестил Африканыч. Потом подумал и изрек:

— Взялся за гуж — не говори, что не дюж.

Мечислав Феллицианович посмотрел на дядьку, хотел было ответить резкое и обидное, но промолчал.

День близился к закату. Голицын по своему опыту знал, что это самое время, когда идет окунь и сазан. Одевшись попроще и прихватив несколько листков бумаги и карандаш, дабы записывать увиденное для науки и грядущих поколений, он с Иваном Афанасьевичем, его отроком-сыном Петрушей и Степаном отправились к Волге.

Тони купца Селиванова находились недалеко от города прямо под Соколовой горой.

— Покуда ловить будем не для промыслу, а в лавки да на продажу, — сказал Иван Афанасьевич Голицыну, ступая на плот, за коим виднелся широкий круг поплавков уже заброшенной сети. — А надобно вам будет, так и подале пойдем, на крупную ловлю для оптовых торгов.

Плот предательски закачался под ногами. Голицын взмахнул руками, и листки бумаги белыми чайками полетели над водой.

— Экая незадача, — сокрушенно произнес Селиванов, провожая взглядом листы. — Вертаться будем?

— Нет, зачем же, — бодро ответил Мечислав Феллицианович, восстанавливая равновесие. — Память у меня хорошая, после, когда вернемся, все запишу.