Дорогостоящая публика - [96]

И я признал, наконец, настоящего своего Отца в том оравшем на меня, таком знакомом человеке.

Вы правы, последовала целая вереница психиатров. Это Отец устроил для меня или вопреки мне. Моим самым любимым стал доктор Сэскэтун; он ласково объяснил мне, что я сильно, прямо непомерно обожал свою мать и потому никак не могу согласиться, будто ее мог убить кто-то другой, кроме меня. Обычная мания, заверил он меня. Бедный маленький маньяк! Я захотел стать убийцей своей матери только потому, что стремился создать неразрывную связь между ней и мною, связь, которую никто не в силах преодолеть, даже мой Отец.

— У тебя крайне неоднозначное, я бы даже сказал, несколько негативное отношение к собственному отцу, — говорил мне доктор Сэскэтун.

— Доктор Сэскэтун! — говорил ему я, и зубы у меня, казалось, вот-вот сведет судорогой. — Доктор Сэскэтун, вам не понять, что такое чувствовать себя свободным и живущим, когда все для тебя кончено… нет, пожалуйста, не перебивайте меня!.. — Я плакал, конвульсивно подрагивая. — Никто никогда не дает мне сказать, я хочу сказать, что… что нет ничего страшней, чем совершить преступление и при этом остаться на свободе! Нет ничего страшней быть преступником и не понести наказания. Доктор Сэскэтун…

А он все твердил:

— Ричард, позволь мне с тобой не согласиться. Галлюцинации столь же правдоподобны, как и сама жизнь, и я отдаю должное всему тому, что ты говоришь. Я понимаю, ты страдаешь так же глубоко, как если бы ты и в самом деле убил свою мать.

Поэтому в конце концов я вообще перестал что-либо говорить.

23…

Так как бредить и рыдать я прекратил, я остался в Нормальном Мире. Несколько лет тому назад вы могли бы встретить меня сидящим бесцельно на скамейке с печальным видом. Я даже перестал чего-то ждать. Тихий мальчик-очкарик превращался в тихого подростка-очкарика (весьма далекого от взмокших от радости подростков, вереницей устремившихся за дудочкой доктора Магджеридж!). Я двигался через годы в полусне, я поглощал пищу во сне, поглощал пищу во время прогулки, потому что внутри образовалась странная пустота, которую необходимо было чем-то заполнять, — хотя, не обращайте внимания, все это не более чем сантименты!

И вот я доживаю последние минуты моего пожизненного приговора быть свободным, а за окном — что там? — играют какие-то дети. Впрочем, на детей они не похожи; их движения резки и грубы, когда они бросают или ловят мяч; один из них курит сигарету, а тот, что побольше, то и дело норовит стукнуть кого-нибудь то по плечу, то по спине — вон, опять дерется, мерзавец этакий! А ведь в городе весна! Пододвигаю к себе несколько жестянок, берусь за консервный нож. Пора начинать… Я не говорил вам, что в шестнадцать лет ушел из дома, и никто об этом не жалел, и что Отец присылает мне пособие, достаточно щедрое, чтобы позволить мне набить желудок? Взгляните, какая огромная жестянка с абрикосами! Ею лошадь накормить можно. Да, мой милый суровый Отец предстал передо мной после одиннадцатилетней маскировки таким, каков он есть. Но под конец я обрел настоящего отца, и разве это не то, к чему мы все тяготеем — встретить истинное лицом к лицу? Я обрел свою истинную мать или один из ее истинных образов в виде девушки по имени Нэнси Романюк (и она моложе меня теперешнего), и, разумеется, здесь, в моей комнате, у меня много ее рассказов, все, что я смог раздобыть. Я их читаю и перечитываю, и порой мне кажется, что я уже совсем близко подошел к… к чему-то, сам не знаю, к чему.

Что же до Бога — обрел ли я Бога через страдание и покаяние? Вовсе нет. Боюсь, что нет. Бог явился мне однажды во сне под личиной Отца, как всегда шумного, с его похлопываниями по спине, только рука оказалась тяжелее, чем я ожидал. Вот она — тайна того, кто хлопает по спине, — он не хлопает, он забивает до смерти. Читая книги, я набрел на одно высказывание Фрейда: представление каждого человека о Боге основано на подсознательном представлении о собственном отце. Что ж, значит, в качестве Бога мне навязан этот развязный жизнерадостный садист, и к черту все это!

Передо мной восемь бананов, покрытых коричневыми пятнами, и значит, самая пора их употребить. Сейчас вы отвернетесь, и я начну. Ах, эта банановая нежность, эта твердыня хрупкой арахисовой оболочки, эта уступчивая и прохладная святость салата! У меня есть соусы и есть варенье, я полью ими вот эти ломтики хлеба и эти зачерствелые булочки, — пусть зачерствелые, неважно. На этом можно и закончить мои воспоминания. Сейчас я отпущу вас. Моя писательская карьера подходит к концу, а времени просмотреть, что я написал, у меня нет. Пусть остается так, как есть. Меня сносит волной исполинского голода. Одного прошу — силы, чтобы заполнить всю пустоту внутри, забить ее раз и навсегда!

И еще остается мне жестокое утешение при мысли: что бы я ни сотворил, до какой бы деградации и порока, идиотизма и роковых ошибок, и слабоумных вывертов, до какого бы жуткого преступления я ни дошел, все это было продиктовано свободным выбором свободного человека. И это, читатели мои, мое единственное утешение перед лицом смерти — мысль о моем свободном волеизъявлении. Но, должен сознаться, временами я начинаю сомневаться, можно ли считать это утешением…