Дорогостоящая публика - [12]

Представим себе Фернвуд — город, где пахнет травой и листьями, течет хозяйски прирученная река (предусмотрены сельским бытом утки, гуси, лебеди, грациозно снуют в воде огромные серебряные караси), где голубое небо, а под ним тысячи акров восхитительно зеленой травы, не какой-то там, а именно низкорослой, какую сеют на площадках для гольфа, и повсюду — море деревьев! И еще — огромные каменные дома, кирпичные, в скандинавском, английском, французском, юго-западном, северо-восточном стиле, с элементами архитектуры «модерн», которая то и дело крикливо-агрессивно бросается в глаза на фоне описанного традиционного пейзажа. К аромату лужаек, орошаемых теплым весенним утром посредством автоматического устройства, примешивается здесь запах денег, запах купюр. Новеньких, хрустящих, так и хочется засунуть их в рот и жевать! У меня буквально слюнки текут при мысли об этаком лакомстве: эта свежая сине-зеленая печать, этот сочный бумажный аромат!

Может, стоит отклониться от темы и поведать вам небольшую, странноватую, лишенную завершения притчу о купюрах? О банкнотах? О свеженьких денежных бумажках? Мне было восемь лет, мы тогда жили в Брукфилде, и однажды, когда я отправился в школу, как раз в этот момент к нашему дому подкатила на своей машине одна из приятельниц Нады. Судя по тому, что, притормаживая, она въехала в один из кустов нашего кипариса, дама была крайне взволнована, а, выскакивая из машины, дверцу оставила нараспашку. Тогда я незаметненько последовал за ней прямо к нашему дому. Без стука она рванула заднюю дверь и с криком: «Наташа! Наташа!» — ворвалась в нашу кухню.

Я кинулся к кухонному окну, прильнул ухом к решетке. Кисейная занавеска служила мне идеальным прикрытием. Вошла Нада, но даже и рта не успела раскрыть, как гостья выпалила:

— Ты не представляешь, что я обнаружила!

Последовала короткая пауза, затем Нада пробормотала что-то, слов я не расслышал. И вдруг эта женщина с жутким, омерзительным торжеством — до сих пор не могу забыть! — выкрикнула:

— Ты только посмотри! Вот где все у этого мерзавца хранится!

Я не утерпел, подтянулся вверх. Ну да, зараженный ее неистовой злобой, я подтянулся вверх, чтобы заглянуть в окно и увидел, что у женщины в руках распахнутая битком набитая купюрами коричневая кожаная сумка-холодильник.

— Тут тысячи! Тысячи! Если не миллион! — вне себя орала она.

В ярком утреннем солнечном свете видно было, как блестит слюна на губах у этой дамы, и вся эта картина до такой степени потрясла меня, что, не удержавшись, я сорвался и, пролетев пару ярдов вниз, грохнулся оземь.

Так поняли вы, о каких деньгах идет речь? Но есть еще и другие, сброшюрованные, размером поменьше, отпечатанные на небольших листочках бумаги. Ах, что за чудо, что это за чудо, в известном смысле мне бы снова хотелось иметь ко всему этому доступ. Если бы я вздумал себя уморить посредством запихивания в себя как можно больше денег, я бы такого осуществить не сумел: на такой конец у меня не хватило бы средств. Однако я хочу поведать вам о Фернвуде, а деньги составляют лишь часть этого образа. Да-да, конечно, они в нем главное, основа, тем не менее нам свойственно казаться себе выше своих основ, выше своего небезупречного происхождения. Нам свойственно желать возвыситься, не оглядываясь на прошлое, так как это было бы признаком déclassée;[3] а при отсутствии явных классов в обществе у людей нет большего страха, чем сделаться déclassée, что негоже даже и для бесклассового общества.

11…

Я стал учиться в частной школе, которая звалась «Мужская школа имени Джонса Бегемота», не связанной ни с каким религиозным обществом, а нормальной, с уклоном в англофильство, типичной школе, располагавшей безликим автобусом, развозившим туда и обратно тех немногих «городских ребят», которые не жили в пансионе при школе. Сама школа представляла собой одно из упомянутых мной старых поместий (говорил же, при виде подобных дух захватывает!), ну и, понятно, что в таком громадном особняке ни один смертный отродясь не жил. Какое там: так и кажется, что в нем могут обитать исключительно великаны, или архангелы, или чудовища. А за главным особняком, спускаясь террасами с холма, раскинулся необыкновенной красоты сад, за которым ходил один глухонемой, все жизненное предназначение которого только и состояло в том, чтобы убирать с газона опавшие лепестки, обрезать розы, подкислять почву под рододендронами, обрабатывать посадки и бороться с вредителями. Пестование красоты следует доверять герою-чудовищу, чтоб на этом фоне еще резче выделялось его уродство.

Стены зданий были сплошь увиты плющом с очень твердыми, но ломкими стеблями. Облик несколько отталкивающий, как у всех подобных школ. Массивная, топорная, приземистая, безликая архитектура, естественное смешение английского и тюремного стилей. Посыпанные гравием дорожки для велосипедных прогулок воспитанников, каскады водопадов, предназначавшихся для посетителей, родителей и фотографов из прессы. (Нам, мальчишкам, доступ к воде был verboten.[4]) Спальни слишком узкие, унылого вида, однако производившие впечатление добротности, каковым свойством отличалась и тамошняя мебель под старину. В духе провинциальной Англии. Сияющие полы в классных комнатах, казалось, были отполированы тысячами подошв охочих до знаний школьников, перебывавших здесь за столетие. Классы небольшие: учителю полагались стол и стул, не кафедра, ведь кафедра — надо ли мне вам это объяснять! — являлась признаком, характерным для общедоступной средней школы. И каждый день нашего презренного, мученического пребывания в Школе имени Джонса Бегемота мы обязаны были ходить в пиджачке и при галстуке, а также трудиться усердно, весьма усердно. Я не шучу! Программа школы начиналась с седьмого класса и включала в себя весь курс средней школы; отличавшиеся консерватизмом фернвудские папаши и мамаши уже за десятилетие до поступления их отпрысков в школу Джонса Бегемота размечали и выстраивали всю перспективу их жизненного пути. Наши ровесники из обычных школ опережали нас буквально во всем за исключением интеллектуального развития; типичный питомец Школы имени Джонса Бегемота был худосочным, низкорослым, впечатлительным и нервозным юнцом, имел склонность к сарказму и благородные, отточенные до автоматизма манеры. В присутствии девочек он делался беспомощен, точно дитя. Думаю, что примерно треть моих соклассников нуждалась в психоаналитике, и большинство пользовалось услугами одного на всех доктора Хагга, специалиста по психическим нарушениям у подростков. Я же до этой стадии не дошел, поскольку через пару месяцев был выдворен из этой школы.