Дорога запустения - [20]

– Аран Манделья, супруг, это мой ребенок, он мне дороже всего на свете, и если ты хоть пальцем тронешь банку без моего согласия, я уйду и никогда не вернусь.

Решимость дедули Арана дрогнула. Трость затряслась в руке. Перед ним стояла Матушка, маленькая и дерзкая, как черный дрозд. Ее сладкие речи его успокоили.

– Она будут красавицей, наша дочь, она станет танцевать, она станет петь, она сделает мир светлее своей красотой, наша дочь; дочь Арана и Анастасии Тюрищевой-Мандельи…

Дедуля Аран поставил трость на стойку для трости и пошел спать. На окне, там, где его будет нежить заря, трепыхался и причмокивал плацентарий.

Однако совсем незамеченными полуночные похождения Матушки не прошли. Прознав о том, что Сталины заказали у Сердца Лотиана огромных мерзких личинок, Тенебрии принялись беречь огород от вражеских личиночных набегов. В ночь, когда Матушка завладела бластоцистой, личиночный дозор несла Женевьева. Увидев старушку со свертком в руках, она благодаря безошибочно точному прозрению поняла, что за дело привело Матушку к Сердцу Лотиана. И сердце самой Женевьевы Тенебрии растрескалось и раскололось от зависти.

Женевьева Тенебрия не доверяла мужу. Она не доверяла ему, потому что он отказывался дарить ей ребенка: ее ребенка, который завязал бы ее семью крепким гордиевым узлом уюта, ее ребенка, который сделал бы ее саму ровней чертовым снобам Сталиным, да и чем они вообще гордятся, их единственный сынок – ходячий чан с топленым жиром, толстяк и сопляк, злобный и избалованный по самое не балуйся. Ребенок подарил бы Женевьеве Тенебрии все, чего она хотела, но Гастон Тенебрия никогда не подарит ей ребенка.

– Ребенок, ребенок, все, чего я хочу, – ребенок, почему ты не подаришь мне ребенка? – Каждый божий день ныла она, и каждый божий день Гастон Тенебрия предъявлял в ответ какой-нибудь шаткий повод, папиросную бумагу лжи, скрывавшую эгоизм, да, эгоизм, простой и чистопробный, а теперь эта карга, эта ведьма, эта Манделья-по-мужу с иссохшим лоном заимела ребенка, которого не способна вынашивать физически, а ведь у Женевьевы Тенебрии лоно плодородно, как Чернозем Окса, но нет семени, что в нем проросло бы; это нечестно; нет, совсем нечестно, – и тут идея осенила женщину, что пряталась за кучкой карликовых кустов матоке в личиночном дозоре, идея, ужасная прекрасная идея.

Наутро, пока все поселение прощалось с Сердцем Лотиана, провожало ее в путь до Китай-Горы и приветствовало официальное благословение РОТЭХом городка, Женевьева Тенебрия скользнула в пристройку дома Манделий, туда, где жили Матушка и дедуля Аран. Плацентарий колыхался и пульсировал на карнизе. Женевьева Тенебрия решительно и брезгливо подобралась к плацентарию. Извлекла из сумки биосохраняющую банку, которую дал ее мужу Раэль Манделья. Пара минут грязных, пахнущих рыбой ковыряний – и Женевьева Тенебрия удалилась в облаке пыли и вины, прижимая банку к сердцу; внутри перекатывалась крошечная бластоциста, бледнеющая, слепнущая. Чтобы отсутствие зародыша не заметили, Женевьева Тенебрия сунула в искусственную матку недозрелый плод манго.

После отъезда Сердца Лотиана не улеглась пыль, а Женевьева Тенебрия уже стучалась в дверь Марьи Кинсаны.

– Доброе утро, миссис Тенебрия, – сказала Марья Кинсана, стильная и профессиональная в зеленом пластиковом переднике. – По делу или просто?

– По делу, – сказала Женевьева Тенебрия. Она поставила сохраняющую банку на операционный стол. – Это ребенок, которого сделала для меня Сердце Лотиана. Она не успела подсадить его сама, но сказала, что вы поможете.

Операция заняла десять минут. Когда с чаем и карамельками было покончено, Женевьева Тенебрия понеслась домой, к тщеславному и мелочному муженьку. Чувство вины исчезло, его удалили умные инструменты Марьи Кинсаны. В кармане юбки погромыхивала банка с иммунодепрессантами, чтобы тело не отторгло зародыш; в лоне, воображала она, уже пинался и крючился украденный ребенок. Женевьева Тенебрия надеялась, что это девочка. Как сообщить об этом мужу? Интересно, с каким лицом он встретит новость.

Глава 13

Раэль Манделья опасался, что его дети растут дикарями. Уже три года они, наивные и невежественные, бегали как куры по всему городку Дорога Запустения. То был единственный мир, который они знали, огромный как небо, но очерченный столь плотно, что гиперактивный трехлетка способен обежать его меньше чем за десять минут. То, что был еще мир, и небо, и даже мир за небом, и все они полны людей и истории, близнецам и в голову не приходило. Поезда, на всех парах приезжавшие и уезжавшие через нерегулярные промежутки времени, откуда-то появлялись и куда-то исчезали, но мысли об этом почему-то рождали в детях раздражение и неуют. Им нравилось считать, что их мир мал и укромен, как стеганое одеяло. И все-таки Раэль Манделья настоял на том, чтобы они узнавали о тех, других мирах. Процессу, именуемому «образование», близнецы приносили в жертву целое утро, которое можно потратить с куда как большей пользой; они слушали д-ра Алимантандо, милого, но говоруна так себе, и м-ра Иерихона, знавшего о мире пугающе много, и под материнским руководством учились читать по прекрасно иллюстрированным книгам, рассказывавшим о днях, когда этот мир создавали РОТЭХ и св. Екатерина.