Дорога во все ненастья. Брак - [24]

Ну, как в строительстве Млечного пути, что ли…

Поэтому, я не очень удивился, тому, что Петр назначил встречу у меня – кроме всего прочего, мой дом стоял где-то посредине дороги от Петра к Грише.

И тому и другому, одинаково неудобно до меня добираться.

Я понимаю, Кутузовский проспект строился не по этой причине, но получилось удачно.

Особенно, в глазах тех, кто в удачу верит.

Однажды, у меня случился разговор по поводу веры в удачу с Григорием, и сейчас, я, конечно, не помню его дословно, но общий смысл был следующим:

– Глупые верят в удачу, – говорил один из нас. Теперь уже не имеет значения, кто именно, – Умные – в законы вселенной.

– А остальные?

– В приметы…

В том, что что-то произошло с Васей Никитиным, я не сомневался, а об Олесе я, почему-то совсем не подумал.

В первый момент.

Я подумал о ней, только после того, как позвонил Грише Керчину.

После этого, я думал о ней постоянно, и когда, мы все трое, собрались у меня, получилось так, что Керчин сказал всего несколько слов.

И дальше, все стало ясно.

Ясно, что ее судьба не безразлична ни одному из нас.

Именно поэтому, Григорию прошлось сказать всего несколько слов…

Художник Григорий Керчин

Петр Габбеличев позвонил мне и сказал о том, что у Олеси СПИД.

Мы договорились встретиться у Андрюши Каверина, хотя нам обоим, в то время, было не понятно, чем мы можем помочь – СПИД – это ведь такая вещь, что переливанием крови не обойдешься.

А потом я сел и задумался о том, что такое везение.

Вот, например, мой дед, генерал, был репрессирован дважды, а, значит, дважды ходил по краю жизни. Дважды незаслуженно и бессмысленно рисковал тем, что, в лучшем случае, сгинет в холодных до мозга костей, и голодных до дистрофии колымских или воркутинских, известных ужасом смерти, или безвестных, и оттого еще более страшных, интинских, омских, волжских, читинских или еще каких, многосотенных, номерных лагерях.

И, вроде, не повезло моему деду.

Но сам дед, считал, что ему повезло.

Потому, что в первый раз, его арестовали в середине июня сорок первого, а в июле, многих генералов и старших офицеров, в том числе и моего деда, стали выпускать – не хватало Сталину командиров для бессчетной армии.

А второй раз, деда арестовали первого марта пятьдесят третьего, а уже седьмого марта, Берия стал выпускать подследственных.

Такое вот, везенье-невезенье выпало моему деду.

И, поди, разберись – где она, правда…

Я думал о везенье.

Не догадываясь о том, что о везенье думает и мой друг Андрей Каверин.

Может, мистика в этом какая.

А, может, о везенье думают все нормальные люди…

Хотя, приходить к выводу о нормальности в то время, когда другой мой друг, Вася Никитин, находится в сумасшедшем доме, не очень корректно. Как, вообще, не очень корректно, приходить к выводу о нормальности.

Когда-то, на какой-то презентации еще более какой-то выставки, мне пришлось разговаривать к кем-то, с кем я был знаком чуть-чуть, или не знаком совсем, что еще менее ответственно. Кстати, выставка мне совсем не понравилась, но я не говорил об этом, когда перешагивал через ворох грязных, мятых рубашек носков и трусов, разбросанных по полу. Я как-то не понял, что это искусство, потому, что никогда не относился как к искусству к тому, что иногда скапливалось на полу в моей собственной ванной.

В этой мешанине я и разговаривал с тем самым кем-то.

И хотя я слушал его не очень внимательно, до меня все-таки донеслась его фраза:

– У вас, людей творческих, иной склад психики, необычный.

Видимо, я к тому времени еще не много выпил даровой водки, и потому, не ответил.

Хотя, ответ у меня был:

– Необычный, иной склад психики, у людей нетворческих…

А у творческих – с психикой все в порядке…

…Потом мне позвонил Андрей:

– Что тебе сказал Петр?

– Что у Олеси СПИД.

– А, что еще он сказал?

– Больше ничего.

– Н-да. Петр такой умный, что даже молчит, когда ему нечего сказать.

На политические разговоры меня не тянуло, и поэтому я не сказал, что именно этим, Петр отличается от нашего правительства.

Я вышел на балкон. Подо мной был пустой двор, уже оставленный шедшими на работу, пустая мостовая, от которой откатили машины работавших, и еще не начали заполнять те, кто остановился возле нашего дома по своим, дневным делам.

Впрочем, мостовая оказалась не такой уж пустой – на ней, прямо под моим балконом, одиноко стоял мой «Ленд-ровер».

Я посмотрел на свою неприкаянную машину и подумал о том, что сейчас мы с ней оба одиноки.

Дело в том, что последнее время, я ощущаю вокруг себя какой-то вакуум.

В любом случае, мне одинаково не нравится и то, и другое.

Вакуум – это пустота.

А пустота начинается с безразличия.

Мне стало надоедать все, что я делаю, а тому, что я делаю – стал надоедать я.

Толи это начала кризиса, который у меня всегда короткий – с неделю, не больше, но глубокий и жилотянущий, толи это конец молодости, которая во мне, кажется, подзатянулась.

С этим предстояло смириться.

Так, как ничего серьезного на горизонте не предвиделось, если не считать того, что я собирался заключить договор с Домом Высоцкого о написании серии картин по песням Владимира Семеновича.

Впрочем, собирался я сделать это уже давно, а то, что собираешься сделать давно – вроде, как, уже и не собираешься.