Дорога во все ненастья. Брак - [18]

В туалете было жарко из-за того, что двойные рамы с его окон не снимались круглый год.

Невозможно было даже открыть форточку, фрамуга которой оставалась заклеенной еще с прошлого, а может даже с позапрошлого, если судить по толщине пыли на заклейке, года.

Парень расстегнул робу.

Под ней, на его голой худой груди висел медный крестик на суровой нитке.

Увидев мой взгляд на крестик, он сказал:

– Раньше у меня серебренный был, да я его пропил, – видимо, гордость за себя, была той немногочисленной ношей, которую пропить оказывается невозможно.

Во всяком случае, даже то, что он пропил крест, парень сообщил мне с той же потаенной гордостью:

Грех, конечно.

Может из-за этого, я потом триппер подхватил, – про триппер было сказано с теми же гордыми интонациями, как и про крест:

– Но ничего…

И мне пришло в голову спросить парня.

Все равно, в моем положении и в данном месте, спросить об этом больше было у некого:

– Что страшнее: ад или триппер?

Парень задумался, и довольно надолго. Я бы и сам задумался – задай мне кто-нибудь такой сложный вопрос.

Потом, наверное, взвесив все за и против, он сказал:

– Ад, конечно. Но, в смысле возможности – триппер в наших местах более вероятен…

Художник Андрей Каверин

…Олеся смотрела сквозь меня, как Петр 1 с памятника Церетели.

Серьезно, и, в тоже время, ничего не понимая.

Этим она была слегка курьезна.

Впрочем, памятники Церетели курьезны тоже, хотя это – никаким образом не влияет ни на чье отношение к жизни.

Она смотрела на меня, а я молчал, потому, что все, что можно и нужно было сказать – я сказал в первую же минуту. Иногда умным помолчать почти так же полезно, как и дуракам.

Во всяком случае, это молчание дало возможность рассмотреть девушку, которой мне пришлось принести недобрую весть. Того, что самую недобрую, страшную весть, эта девушка принесет себе сама, в тот момент я не знал.

«Стройная, довольно симпатичная, светловолосая. На любой станции метро, таких можно встретить десяток,» – я поймал себя на мысли, что рассматриваю ее отстраненно, почти безразлично, так, как рассматривают картинки в журналах, читаемых в электричках, – «Самая обыкновенная девушка.»

Пожалуй, одно – то, что это девушка связана с моим другом, то, что она выбрала в спутники именно Василия, делало ее необычайно и непривычно для незнакомой девушки, живой.

Живой.

И очень необыкновенной девушкой.

Может, вообще, неповторимыми нас делает именно то, что мы выбираем в жизни.

И то, что в жизни выбирает нас.

Почему-то я искал в ней хоть что-нибудь порочное.

Немного порока делает терпимой даже самую несносную добродетель.

И не находил.

…Первое, что я услышал от нее, открывшей мне дверь, было:

– Простите, но я вас не знаю, – и мне пришлось ответить тем, что пришло в голову:

– В том, что меня не знают люди – проблемы нет

Проблема в том, что я не знаю людей.

– А это – проблема? – ее некокетство, кокетством не было.

– Конечно.

Когда не знаешь других – не с чем сравнивать себя.

– Проходите, – тихо проговорила Олеся, когда молчание себя исчерпало, – Не на лестничной же клетке, вам обвинять меня в том, что я наркоманка.

Она была явно не простушкой, f то, сколько ей лет, я даже не попытался выяснить. Легче у покойника узнать, когда он умер, чем у женщины – когда она родилась.

Во всяком случае, Олеся казалась совершеннолетней, и это снимало с Василия, по крайней мере, одну проблему.

Я вошел в довольно скромно и неприметно обставленную прихожую, даже забыв сказать Олесе, что ни в чем ее не обвиняю. Разве я мог знать, что всего через несколько дней, за считанные часы жизни этой девушки, я буду готов отдать все, что у меня есть. И что часы уже запущены…

…Я видел смерть, и даже был, пусть вынужденным не по своей воле, соучастником в ее жестокой работе.

И воспоминание об этом наедине с собой, часто заставляет меня мрачнеть.

Но смерть никогда не спрашивала моего совета.

А я никогда не обращался за советами к ней.

И надеялся на то, что встретимся мы только в конце моего пути.

Над тем, что мне, еще полному сил, замыслов и перспектив, возможно, придется вступить с ней в борьбу, я никогда не задумывался.

Как, наверное, не задумывались и мои друзья.

А, может, задумывались.

Во всяком случае, помню, как однажды Петя Габбеличев спросил Гришу Керчина:

– Ты боишься смерти?

– Нет, – ответил Григорий.

– Почему?

– Потому, что когда она придет – меня уже не будет…

Выходит так, что мы, люди, мало, что знаем о смерти. Утешает лишь то, что о жизни мы знаем еще меньше…

…А еще совсем не давно, для меня, сегодняшнее утро – было всего лишь почти обычным утром.

Таким же далеким от реальности, как и я сам.

Впрочем, мы живем в стране, где есть еще более далекие от реальности реальные люди…

…Однажды, по службе, мне пришлось разговаривать с заместителем министра, и тот, демонстрируя постперестроечный демократизм, задушевно положив мне свою замминистрскую руку на плечо – при этом я явно почувствовал, что душа у зама где-то в плечах – сказал.

Сказал тоном, не допускающим сомнений в том, что он, как замминистра, допускает сомнения в моей юношеской зрелости:

– Вы, поэты, так далеки от реальности, – на это, я промолчал, но про себя, в ответ допустил сомнение в том, кто именно дальше от реальности – поэты или заместители министров?