Дорога, ведущая к храму, обстреливается ежедневно - [38]

* * *

На подогнанную вплотную к дверям хлебного магазина машину грузят хлеб для солдат. Столпившись вокруг, голодные сухумчане умоляют дать хоть буханку! Жалко, но объясняют: сейчас загрузим для армии, потом будем вам раздавать. Одна из девочек проползла под колесами грузовика вовнутрь, возвращается счастливая, с буханкой — невозможно отказать, когда за хлебом тянется ребенок. Увидев это, матери из толпы подталкивают вперед своих малышей. Мальчик лет семи, плача, упирается. Мама успокаивает: «Не бойся, это же наши, они стрелять не будут!»

Через час в нескольких точках города начинают раздавать хлеб и жителям. Солдаты срывают голоса, пытаясь как-то упорядочить обезумевшую очередь. Только от настоящего голода человек будет так убиваться за буханку хлеба. Русские старухи объясняют: в оккупацию не владеющих грузинским языком выталкивали из хлебных очередей, избивали. Приходящая со всего мира гуманитарная помощь распределялась лишь среди грузин: «А вас, русских, пусть ваш Ельцин кормит!»

Действительно, опустевшие грузинские квартиры забиты едой. Сейчас много говорят о возвращении беженцев. Я не знаю, как они, вернувшись, собираются жить рядом с соседями, которым когда-то отказали в куске хлеба.

* * *

Вместе с братьями Барцыц — Левардом и Русланом — заходим в здание Сухумского государственного университета. По дороге они рассказывают, как накануне тушили там пожар в спортзале: в дело пошел даже рассол из недоеденной отступавшими банки соленых огурцов.

В университете располагалась комендатура: в аудиториях ящики с боеприпасами, разбросанные документы, новенькая генеральская форма — прямо как бункер Гитлера на известной картине Кукрыниксов «Конец». Левард осматривает шкафы на своей кафедре географии:

— Ничего не осталось, все выкинули или сожгли. Все мои научные труды, сигнальный экземпляр учебника «География Абхазии» — четыре года работы пропало… И знаешь, не могу я их понять: ведь в последние годы грузинизация в республике шла такими темпами, что еще лет шесть-семь — они бы нас и так задавили, по-тихому. Неизвестно, проснулись бы абхазы когда-нибудь, если бы грузины сами не начали войну.

* * *

— Когда отбили универмаг, ребята принесли нам французские духи. Мы так обрадовались, что сразу надушились! А потом мне девчонки говорят: «Ой, что у тебя на шее!» Я в зеркало глянула: мама моя, шея такая от пыли и дыма грязная, что от духов потеки пошли…

Может, кто-то осудит этих ребят и этих девочек, год не покидавших окопы. Я — не смогу.

Вообще — есть мародерство и мародерство. Есть разница между человеком, берущим еду, взявшим пару кружек в свой опустошенный дом, и тем, кто вывозит в Сочи по семь холодильников. Армия, освободив город, двинулась дальше — до Ингури. За ними выдвинулся «третий эшелон». Практически все пострадавшие твердят: «Нас освобождали отличные ребята, а потом появились грабители». Фронтовики вторят: «Я вот смотрю на тех, кто гору добра волочет — ну ни одного воина знакомого среди них не вижу! И откуда они только повылазили?» Или так:

— Ты Мамая видела? Нет? Так вот, Мамай — это бродяга по сравнению с нашими абхазцами!

«Если бы я всю оккупацию не видел, что творили грузины, я бы тоже осуждал», — заметил хирург Руслан Арсенович. И все-таки мелькнула грустная мысль: уцелей Совмин — не дай Бог, пришлось бы спустя год после августа девяносто второго писать, как его грабили абхазы…

На домах, ларьках надписи мелом «занято». Бойцы, смеясь, рассказывают: на опустевшем постаменте Ленина перед Совмином какие-то шутники начертали: «Занято. Саша Какалия».

* * *

— Пришел в свой двор, люди окружили, плачут — живой вернулся. А потом сосед подошел, говорит тихонько: «Ты что, гонишь? Головой тронулся? Ты же раньше такой веселый был…»

* * *

— Ви-и-к, там дедушка русский пришел, он дома парня-грузина прячет раненого, свои же гады его бросили. Говорит, что этот мальчик его спас… Вика, чего делать-то? Жалко пидараса…

Отступая, грузинская армия бросала не только оружие — в Агудзерском госпитале на произвол судьбы остались их тяжелораненые, в крови и кале, без единой санитарки. Всех потом лечили абхазские врачи.

Невыносимо видеть, как благородство и милосердие вступают в жестокое противоречие с повседневными ужасами войны. Наверное, не случайно, что именно «люди под флагом Бога» сберегли в себе человечность и сохранили верность Долгу. Я знаю — Он им зачтет.

* * *

Журналист Георгий Гулиа мрачно разглядывает гранитный памятник на могиле деда — основоположника современной абхазской литературы Дмитрия Иосифовича Гулиа. Бюст изуродован автоматными очередями, отбит нос. Весь в отметинах от пуль — уже покрывшихся патиной — и стоящий у въезда в дендропарк бронзовый бюст его основателя, русского ученого-ботаника Смицкого. Расстреляны памятники на могилах Ефрема Эшба, Андрея Чочуа.

Горько, что и в абхазской армии нашелся удалец, в первые дни после освобождения снесший голову памятнику Руставели в прибрежном парке.

* * *

А для Вики Хашиг конец войны совпал с началом декретного отпуска. Друзья шутят: «Ну и хитрый же у вас с Гурамом чертенок будет! До Победы и заметно не было, а теперь живот растет не по дням, а по часам: малыш понял, что теперь — можно!».