Дорога, ведущая к храму, обстреливается ежедневно - [20]

— До того, как сам оказался в плену, я видел, как здесь относятся к пленным грузинам. И как к пленным относятся там — это очень большая разница. Практически каждый вечер кто-нибудь из охранников выводил меня, как они говорили, на «воспитательные процедуры»: подвешивали за руки и били. Ставили к стенке и делали вид, что расстреливают — стреляли поверх головы. Есть давали кусок хлеба и воду — только чтобы не умереть. А главное — убивают человека морально. Со мной сидел парень, он, наверное, духовно слабый человек, даже не хотел обмениваться, говорил: «Если сейчас скажут: иди против абхазов воевать, я пойду, лишь бы жрать дали». Они его психологически просто убили. Но у меня предчувствие было, что выйду из этого ужаса живым, верил, хотя мне постоянно твердили: тебя, русского, абхазы менять не будут.

Рассказывает Сергей Дереберин:

— Первое время страшно били, особенно меня, потому что я старший, к тому же — командир расчета. Всю правую ногу истыкали ножом, пытали током. Кстати, на нас приходил смотреть сам Шеварднадзе, но не в камеры — нас вывели ему показать. Он ничего не сказал, посмотрел и ушел, а после него зашел какой-то генерал и ударил меня ребром ладони по шее. Держали нас с братом в разных камерах. Когда везли на обмен, велели требовать, чтобы за него отдали троих их раненых пленных, которые здесь, в Гудауте.

Беслан поясняет:

— Подобные действия — очередное нарушение договоренности: вплоть до самого последнего момента нам обещали отдать обоих братьев. Оставлять одного заложником — откровенный шантаж. Но, знаешь, мы решили покончить со старой практикой, когда меняли «всех на всех». Эти великодушные (поскольку у нас, как правило, находилось больше пленных солдат противника) жесты в итоге приносили сильный вред: мы честно отдаем всех, потом же оказывается, что еще кто-то из наших ребят остался там. Теперь позиция однозначна — только «человека на человека». Мы вынуждены так действовать еще и потому, что грузинская сторона до сих пор отказывается предоставить нам списки находящихся у них пленных абхазских бойцов, сообщая лишь, что их «около сорока». Я могу начинать переговоры, только когда получаю — самыми разными путями — точные данные о ком-то из наших. В Сухуме упираются: мол, согласно Женевским конвенциям, воюющие стороны могут удерживать у себя пленных до конца войны. Что ж, хоть так признали нашу независимость — ведь эти конвенции устанавливают гуманитарные нормы для межгосударственных конфликтов…

Впрочем, Сергей и Слава ничем конкретно помочь не могли: «Когда ко мне пришли из Красного Креста, я смог через дверь услышать, что в соседней камере тоже сидит абхаз», «В восьмой камере — никого, в девятой — трое, в десятой — два абхаза, в одиннадцатой — один, в тринадцатой — еще два человека».

В комнату набиваются люди — родственники пропавших без вести. Ребят засыпают вопросами. Сергей, увидев белокурую немолодую женщину, отводит глаза: «Я про вашего сына знаю — погиб». Мать заходится в страшном крике. Эсма и Лена — сотрудницы Комиссии — бегут с водой, каплями, обняв, уводят ее в соседнюю комнату.

— Если бы ты знала, сколько раз мне вот так приходилось первому сообщать родителям, что сын уже не вернется, — тихо говорит Беслан, когда все уходят. — И ведь каждый день несчастные родственники заходят, спрашивают, есть ли какие-нибудь вести. Если нет, упрекают, что ничего не делаем, если известно, что в плену — почему не меняем, как будто все от нас зависит. И ответить нечего — исстрадались люди. Чокнусь я скоро на этой работе…

В конце июля работавшие в Сухуме представители швейцарского Красного Креста направили в ООН сообщение о противоречащих гуманитарным нормам условиях содержания абхазских пленных. Только тогда — почти через год после начала войны — Эдуард Шеварднадзе отдал приказ, чтобы с пленными обращались по-человечески. Между тем, когда после обмена Юрова и Дереберина абхазская Комиссия по делам военнопленных выступила с соответствующими обвинениями в адрес сухумских властей, возмущению грузинской стороны по поводу «инсинуаций» не было предела. И только через неделю после заключения 27 августа Соглашения о прекращении огня удалось обменять Георгия Дереберина и еще одного местного парня — Александра Трапезникова — на двух грузинских военнопленных.

* * *

Журналистов селят в местном «Президент-отеле» — пансионате «Черноморец». Вечерами на пляже собираются его обитатели — сухумские беженцы, тоскуя, смотрят на другую сторону бухты: там видны огни ночной столицы. Зурик — худющий шебутной парнишка с цыганскими глазами — жил на окраине, в Новом районе, так что можно даже дом разглядеть. С осени нет никаких известий о близких — родителях, жене, двух маленьких дочках.

— Хочешь — верь, хочешь — нет: я до войны пузо имел! Тридцать килограммов сбросил за это время.

— А раньше чем занимался?

Отвечает уклончиво. И только потом, когда стали настоящими друзьями, признался — «вором был»:

— С детства дружил с грузинами, мингрелами да сванами — даже абхазского языка не знаю. В нашей бригаде один был абхазом, и кличка моя — «Абхаз». Мы такие были друзья — если надо помочь друг другу или там денег на адвоката — нет проблем! Я за каждого готов был голову положить! Когда война началась, мы все сидели в кафе, отмечали два года моей дочки. Тут арбузы привезли, я выбежал купить пару к столу, встретил крестного, тот кричит: «Тбилисские бляди пошли к нам порядок наводить!» Вернулся, рассказал пацанам, они заорали дружно: «Мы сухумчане — не допустим!» — так тепло стало. Потом меня соседи-мингрелы прятали, выбрался сюда только в октябре, через российскую воинскую часть. И за эти три месяца я пережил страшное — один за другим терял друзей… Из нашей компании, насколько я знаю, только трое уехали, не взяли оружие. Остальные, если живы, сейчас стреляют в меня…