Дорога в Тару - [8]

В те годы день 26 апреля считался в Атланте днем поминовения всех погибших за Конфедерацию. В первый раз Мейбелл взяла дочку на парад, которым отмечался этот день, когда ей исполнилось четыре года, но выглядела она крошечной даже для своего возраста.

Она стояла рядом со Стефенсом, поднимаясь на цыпочки и вытягивая шею, чтобы лучше видеть происходящее, задавая вопросы и получая в ответ, что или она будет вести себя тихо, или ее придется увести домой. Инстинктивно она чувствовала, что этот парад не похож ни на какие другие…

Жители Джорджии прибывали в этот день со всех уголков штата, и Атланта казалась заполненной людьми до отказа. «Это было похоже на сбор древнего племени, — вспоминал Стефенс. — Все, от древних стариков до младенцев в колясках, были там, выстроившись вдоль Персиковой улицы». Но это был скорбный праздник, и лица людей казались напряженными от сдерживаемых эмоций. Не было ни воздушных шаров, ни радостных криков, ни аплодисментов — этих непременных атрибутов всех остальных парадов. Шествие открывал оркестр, исполнявший мелодии Конфедерации, затем проезжала артиллерия с артиллеристами, сидящими на ящиках с зарядами, и уже потом — пехота и кавалерия. Во время этого марша из толпы иногда кричали: «Привет, Билл!» или «Привет, Джо!», но как только оркестр замолкал, полная тишина воцарялась кругом.

Люди стояли молча и неподвижно, в то время как мимо них проходили знаменосцы, высоко неся флаги Конфедерации — кроваво-красного цвета, украшенные белыми звездами. И, наконец, шаркающей походкой, протянувшись на несколько кварталов, шли ветераны — участники той великой войны. Это были бывшие солдаты, защитники Атланты, люди, сражавшиеся за свое Дело, и лица многих вокруг были мокры от слез. Шел 1904 год, 40 лет прошло со дня битвы за Атланту, но город до сих пор хранил в душе идеи Конфедерации, и люди, стоявшие сейчас вдоль улицы и плакавшие, глядя на солдат, вернувшихся живыми с той войны, оплакивали поражение и утраты своего народа.

После парада Мейбелл повела детей к зданию почты посмотреть на флаг Соединенных Штатов, единственный в городе и столь отличный от флага Конфедерации. Мейбелл стояла с детьми в торжественной тишине, склонив голову и от волнения так крепко держа их за руки, что ее ногти почти врезались в детские ладони. Джорджия была завоеванной землей, и сами они были покоренным народом, и дети чувствовали это. Никогда не смогут они забыть об этом.

Подобно своей матери и бабушке Стефенс Маргарет также ощущала, сколь тесными узами связана она с Атлантой. С младенческой поры она так часто слышала родительские разговоры о Гражданской войне и тяготах жизни в те годы, что была уверена: ее родители сами пережили все это. И лишь годы спустя она узнала, что война кончилась задолго до ее рождения. В самом деле, в детстве Маргарет военные события 40-летней давности занимали очень большое место. Она заучивала наизусть названия сражений той поры вместе с алфавитом, а в качестве колыбельных ее мать использовала печальные песни времен Гражданской войны. Мейбелл была полностью лишена слуха, но голос ее, то возвышаясь, то замирая, так выразительно передавал траурные интонации песен, что ребенок в страхе прижимался к подушке, глядя на заплаканное лицо матери, едва видимое в тускло освещенной комнате. И после того как Мейбелл уходила, погасив газовую лампу, Маргарет долго могла лежать в темноте, не в силах заснуть, потому что образы из материнских песен, казалось, оживали в сумраке детской.

В больничной палате с побеленными стенами,

Где лежали умершие и умирающие —

Раненные штыками, снарядами, пулями, —

Чей-то любимый страдал однажды…

В пятилетием возрасте Маргарет знала все куплеты этой песни наизусть, вместе с полдюжиной таких же песен, которые пела ее мать вместо колыбельных. Но этим не ограничилось ее знакомство с бедами и страданиями времен Гражданской войны. Обычно по воскресеньям, после полудня, одетую в лучшее платье (сшитое, как правило, бабушкой Стефенс), родители брали ее с собой навещать престарелых родственников. И если она сидела тихо и слушала о битве при Геттисберге и кампании в Долине, не перебивая, то в качестве награды за это какой-нибудь любезный ветеран предлагал ей вставить ее пальчики в пару углублений в его черепе, в одно из которых пуля вошла, а через другое — вышла. Часто, как вспоминала она позднее, «ее сажали на колени, говоря, что она не похожа ни на кого из обеих семей, и затем, забыв о том, что ей давно пора спать, все собравшиеся оживленно переигрывали войну».

Впечатлительный, восприимчивый ребенок, воспитанный в убеждении, что дети могут только видеть, но не должны слышать, она испытывала большие неудобства от этих посещений, когда в почтительной тишине ей приходилось сидеть «на коленях костлявых или полных, покрытых платьем из скользкой тафты, или мягких, под муслиновыми юбками», не смея сползти с них из страха быть наказанной матерью, как обычно, с помощью щетки для волос. «Но колени кавалеристов, — вспоминала сама Пегги, — были худшими коленями из всех. Они имели склонность то ехать рысью, то подпрыгивать, то раскачиваться в такт воспоминаниям, не давая мне уснуть».