Дорога сворачивает к нам - [12]

Ее улыбка такая же, как у Шаучукенаса, но, кажется, сосной пахнет. На нее всегда приятно смотреть, Эле почти красивая, когда улыбается, а к тому же у нее волосы очень красиво выбиваются из-под платочка. Они тоже словно улыбаются…

Эле заглянула к нам по дороге на свою ферму. Куда еще ей спешить: может, в кино, театр? Фильмы в Гургждучай не показывают, театры не наезжают, даже костел и тот от нас за горами, за лесами. Мать кивает, поддакивает: да, да, разве это жизнь в Гургждучай? Но Эле не умеет ходить вокруг да около и выкладывает прямо: есть при ферме такой участок под свеклой — соток шестьдесят, а то и весь гектар наберется, — только рук не хватает. А уродилось бы, не земля там — тесто. Вот бы Марите и другие школьники взялись — большая польза колхозу. Учительница вроде бы и обещала, да что она одна, и еще не здешняя…

Мать уже не поддакивает, это тебе не театры, которые не наезжают; и Эле руками показывает, как не хватает рук. Руки Эле большие, черные, неотмываемые, всегда припухлые.

Мать смотрит на них, на эти натруженные, припухлые руки, и все равно думает, что затеи учительницы — а может быть, учительницы и этой вот Эле? — портят детей. Ни там, ни дома работать не будут. Дома хоть глаз за ними, а там примутся на головах ходить. И в свекле-то вряд ли смыслит эта каунасская учительница. Нет, не одобряет мать всякие затеи, однако с такими руками, как у Эле, не может спорить. Даже простых часиков нет на них, только въевшаяся в кожу земля.

— Ладно уж, ладно… Чтобы только последний раз, — сдается мама перед руками Эле.

Как я люблю эти руки Эле! Они спасли мою мечту…

УЧИТЕЛЬНИЦА ВИДИТ, А СТАЛО БЫТЬ, И Я…

Если бы я заранее знала, как это сложно собрать ребят, я бы и не начинала. Правда, правда!

Несколько девочек я уговорила, однако мальчишки одни не хотели, а другие должны спроситься у родителей. Казюкасу, брату Анупраса-пивовара, ни у кого не надо спрашиваться, но он и слышать не хотел про какую-то свеклу.

Он, видите ли, подвиг задумал, да такой, что мы все рты разинем! Не будь я такой сорокой — это я-то сорока! — он взял бы и меня в компанию.

— Если я сорока, так ты знаешь кто? Барсук! — не осталась я в долгу.

«Барсук» — его кличка, и Казюкас не любит ее: можно подумать, я довольна, когда меня зовут Марге! Он целыми днями роется, ищет что-то в старых, заброшенных землянках, в лесной чаще. За это его Барсуком и прозвали. Прошлым летом нашел немецкие консервы в ржавой банке, которые пролежали лет двадцать. То, что было в банке, Казюкас съел и не умер и не заболел — даже животом не маялся. Может, он опять рассчитывает на старые консервы?

— Пошла, пошла, Марге! Беги подлизывайся к учительнице! — накинулся он на меня.

Значит, если хочешь мечтать, а учительница тебе помогает — так уже и подлизываешься?

За такую пакость мало Барсуком обозвать, правда мало. Ну, погоди у меня!

Я рассорилась не только с Казюкасом, но и с мамами наших ребят, то есть мамы со мной перессорились. Сперва я сама пробовала говорить с ними, но они и слушать не хотели. Поэтому со мной начала ходить Иоланта.

С учительницей никто в открытую не спорил, но редкая мать соглашалась прислать ребенка. А за глаза и над учительницей посмеивались.

Мы упросили бригадира Пля́ткуса потолковать с родителями. Только, мне кажется, от него больше было вреда, чем проку. Заходим все трое в избу, а он своими заплывшими пьяными глазками будто прощения у каждого просит. Дескать, я тут ни при чем, да вот учительница попросила, заглянул, только смотрите сами. В этих его глазах тоже не было веры в нашу свеклу, они лишь потешались над нашими усилиями.

— Чистая беда колхозу с таким бригадиром, — говорит про него мой отец, и верно говорит.

И все-таки с плохим бригадиром все свыклись. Как знать? Сдвинешь с места — может, еще худшего поставят? Уже один только голос Пляткуса, вечно сиплый, тусклый какой-то, отбивает охоту что-то делать. А эти мутные, невыспавшиеся глазки? Вёдро или дождь на дворе, а они всегда выглядывают словно из затянутой тиной сажалки. Только стопка, сверкнув у него под носом, наверное, делает эти глазки похожими на глаза зрячего человека.

Иоланта волнуется не столько из-за упорства матерей, сколько из-за равнодушия бригадира.

— Знаете что? Вы лучше не утруждайте себя, а пойдите домой и побрейтесь! — в конце концов не выдерживает она.

Я удивилась, потому что наша учительница всегда очень вежливо разговаривает с колхозниками. Пляткус тоже удивился, но мне показалось, что он еще и струсил. Провел пальцами по щекам, которые будто дерном заросли. Ну точно дернина!

Не я одна слышала, как учительница приструнила Пляткуса, и колхозники слышали — Гру́мбис с женой и еще несколько. Грумбис усмехнулся и обещал прислать к нам свою Катри́те.

От Грумбисов вся Гургждучай узнала, как учительница — наша вежливая, чистенькая, с серьгами в ушах учительница — задала перцу этому ленивому, обросшему щетиной бригадиру. И потом мы уж горя не знали, куда бы ни постучались. Женщины встречали нас улыбкой, а мужчины справлялись:

— Так что, учительница, отбрила Пляткуса? Может, и нам побриться велишь?

— И велю, если зарастете! — весело отвечала учительница.