Дорога свободы - [42]

Над дорогой кружились вороны и громко каркали, как всегда, а подальше на лугу виднелся охотник с дробовиком подмышкой, и его сеттер бежал впереди, пробираясь сквозь высокую луговую траву...

Наконец, под вечер, когда на дорогу, устало вытягиваясь, ложились длинные тени, впереди показался Карвел — сперва высокий, пышный дом на холме, озаренный закатными лучами, белый с одной стороны, золотой и розовый сдругой... Старый мул еле передвигал ноги.

— В какую даль забрались, — пожаловался возница. — Назад-то в темноте ехать...

Как всегда, первыми появились дети; они неслись во всю прыть, с гамом и криком, они выскакивали отовсюду, словно вспугнутый перепелиный выводок. Марк был с ними — но какой большой! — таким Гидеон его не помнил; Джеф шел сзади, шел, а не бежал, солидно и с достоинством, как подобает взрослому. И вот, наконец, — Рэчел. Гидеон держал ее в объятиях, слезы текли у него из глаз, и ему было стыдно перед своими детьми за эти слезы.

Гидеон вернулся, он опять был тут, с ней, и неотделимый от нее. Для Рэчел время тоже стало изменчивым и растяжимым, как резиновая лента, которую можно натянуть, и тогда она станет длинной, длинной, а можно отпустить — и тогда она свернется в маленький, тугой клубочек. Эти три месяца были бесконечно длинны, и Рэчел все время

знала, — по-своему, чувством, а не рассудком, — что прежний Гидеон никогда уже не вернется.

Ее страхи были смутны и бесформенны, как тени; их порождала неизвестность, которая для Рэчел начиналась тотчас за гребнем холма на горизонте и охватывала весь мир. Для Рэчел Карвеловская плантация была началом и концом всего: она никогда не выходила за ее пределы. Когда-то из Виргинии привезли негритянку и продали с аукциона в Чарльстоне; на руках у нее лежал младенец, за которого к цене матери прикинули еще сорок два доллара. Этим младенцем была Рэчел — и все ее воспоминания были связаны с Карвеловской плантацией; других она не знала. Даже война, перебудоражившая весь Юг, мало затронула этот уголок. Раз только на лужайке появился молодой офицер верхом на запаленном вороном коне во главе колонны усталых солдат в синих мундирах — первые янки, каких видела Рэчел. У этого офицера были голубые глаза, розовые щеки и золотые бачки; он нагнулся с седла и крикнул Рэчел: «Эй, девушка, что, мятежники тут давно проходили?»

Она плохо разбирала его носовой, жесткий, новоанглийский говор. Марк прятался за ее юбку, и она вдруг испугалась, что они возьмут его и продадут на юг или еще что-нибудь с ним сделают, и она убежала, а когда вернулась, янки уже не было. Потом проходили еще янки, проходили и мятежники: прибой войны доплескивался до Карвела, потом волна откатывалась назад. Одна из этих волн унесла Гидеона, Ганнибала Вашингтона и других — они ушли к янки сражаться за свободу. Разверстая пасть огромного и таинственного внешнего мира проглотила их, а Рэчел с детьми оставалось только одно: верить, что они вернутся. Но Гидеон был чем-то неизменным и непоколебимым, как восход и заход солнца; и когда другие женщины плакали, Рэчел с сухими глазами повторяла про себя: «Гидеон сказал — он вернется». Да, вера у нее была, но страх все же терзал ее. Ведь если Гидеона не станет, то и весь мир рассыплется в прах. У других женщин иначе; взять хоть плотский грех — иные женщины отдавались мужчинам во грехе; Рэчел это понимала, она понимала одиночество и томление тела, которое их к этому толкало. Иногда она пыталась представить себе такое положение, при котором она могла бы изменить Гидеону; но даже самая смутная мысль об

этом вызывала у нее улыбку: ибо она была Гидеон и Гидеон был она. Так было всегда, с того самого дня, когда они поженились — пошли ночью к брату Питеру, и он совершил над ними тайный обряд, тогда как другие рабы просто отдавались друг другу, зная, что брак их ненадолго — на день, на месяц, на год, не союз перед богом, а мимолетная радость, перед тем как их продадут, изнасилуют, разлучат навеки. И все же они с Гидеоном поженились и поклялись друг другу в верности.

Она была счастлива с ним, так счастлива, что это вошло в поговорку: «Как Рэчел». Если жаворонок пел уж очень хорошо, говорили, что он поет, как Рэчел. Она знала своего мужа; бог улыбался, когда дал ей Гидеона, — она это знала. Когда Гидеон ушел, это причинило ей боль; но эта боль была неотделимой частью обладания Гидеоном; Рэчел это понимала и соглашалась без ропота. Ум у нее был совсем другого склада, чем у Гидеона: в детстве, когда другие дети говорили, что ветер происходит оттого, что деревья машут ветками, она верила и соглашалась, а когда Гидеон сказал, что дело обстоит как раз наоборот, она поверила и согласилась, потому что так сказал Гидеон. Гидеону всегда надо было знать «почему», для него ничто не существовало без причины; а она, прислушиваясь лишь к теплому голосу своей крови, не доискивалась причин. Но глубокие, сильные чувства, которыми она жила, давали ей знание, и порой это знание бывало поразительно точным. Ей не нужно было много знать о Чарльстоне, о конвенте, о том новом мире, который там создавался, для того, чтобы понять, что Гидеон вернется уже не тем человеком, каким был уходя. «Отпусти мой народ» для нее означало только одно: что у нее никогда не отнимут Гидеона, никогда не отнимут детей, но она догадывалась, какие озаренные солнцем дали заключались в этих словах для ее мужа. Когда она стала получать письма от Гидеона, первые письма, какие он написал за всю свою жизнь, — вначале ей приходилось просить брата Питера или Джемса Алленби, чтобы те ей прочитали. Ей было стыдно, что она не может прочитать их сама, и она начала учиться читать вместе с другими неграми, собиравшимися по вечерам в тесной хижине Джемса Алленби, где тот учил их, как по утрам учил детей. Но учение давалось ей с трудам, у нее разбаливалась голова, и Гидеон, казалось, уходил от нее все дальше, дальше...