Дорога свободы - [13]

— Где взял ложку? — продолжал допрос Гидеон.

— Нашел.

— Не ври, Марк. Говори по правде.

— Нашел.

— Где?

К этому Марк был не подготовлен, и мало-помалу правда выплыла наружу. Они забрались в дом через погреб под кухней. Другие мальчики тоже кое-что взяли — шелковые платки, серебро. Высечь Марка Гидеон не мог; он никогда не поднимал руки ни на кого из детей — ни один негр этого не делал. Пусть белые секут своих детей — негру слишком хорошо известно, как жгут спину удары плети. Гидеон созвал собрание. Он вывел Марка вперед, и тут, перед всеми — каждое слово вонзалось в мальчика, как нож, — Гидеон рассказал, что произошло. Брат Стефан спросил:

— Большой дом, он стоит без пользы. Долго так будет?

— Сколько надо. Хоть до второго пришествия.

— Негр живет в грязной лачуге, а проклятый дом стоит, никто не живет.

— Хоть до второго пришествия, — упрямо повторил Гидеон.

Этой ночью Рэчел укоряла его, рыдая: — Как мог сделать так мальчику, Гидеон!

— Как надо, так и сделал.

— Перед всеми — рассказал, опозорил...

— Он сделал дурно.

— От этого голосованья одно дурное.

— Как так?

— Ты в Чарльстон, я опять одна, негры ворчат, злятся, все только дурное, ничего хорошего.

Гидеон притворился, что спит. Рэчел умолкла, и он слышал, как она тихо плачет.

В пятнадцать лет Джеф был как скованный звереныш, который мечется и грызет свои цепи. Он был силен и упрям, как дикое животное. Для него Гидеон был старик, брат Питер был старик; они скручивали мир, как жгут, и петлей затягивали у него на шее. Он чувствовал себя в плену, он жаждал порвать путы и быть свободным. В этом глухом углу, где никто не умел как следует ни читать, ни писать, время опять стало таким же растяжимым и первобытным, каким оно было много тысяч лет назад. Даже часов ни у кого не было; по небу плыло солнце — большой, оранжевый циферблат, а медленное шествие времен года служило единственным календарем. Джефу шел шестнадцатый год, и все, что относилось ко времени до войны, было для него лишь смутным, недостоверным воспоминанием. Вечные разговоры о разнице между рабством и свободой мало его трогали: он родился в годы хаоса, и раннее его детство протекало в хаосе.

Сейчас это был юный исполин — и, однако, только мальчик. Он кусал пальцы от досады, когда мужчины ушли голосовать, а его оставили дома. Каждая дорога пела ему песню: он знал, что когда-нибудь уйдет по одной из них и больше не вернется. Гидеон иногда чувствовал, какая подавленная буря бушует в нем. Поэтому он часто отпускал его одного на охоту в болотные заросли. Джеф мог часами бродить по болотам, распевая протяжные песни.

Охота лучше, чем все другое, утоляла его нетерпенье. Когда в лесу он набредал на маленькое озерцо с чистой холодной водой и истоптанными берегами, он знал без объяснений, что сюда олени приходят на водопой. Он мог лежать там в засаде десять часов подряд, поджидая матерого рогача-оленя или свирепого болотного вепря. В эти долгие молчаливые часы перед ним бесконечной чередой проходили неясные, бесформенные грезы.

В этих грезах вставали города, которых он никогда не видал, и сказочные страны, сотканные из рассказов, слышанных им от других людей. В этих грезах являлся старый Эб, не имевший образа, как господь бог, и распевавший полные ликования гимны. Иногда из этих грез рождалось стремление уйти куда-то — бог весть куда, жгучая тоска, от которой сердце у него растягивалось, словно кусок резины.

Однажды он встретил в болотах двух белых людей; Гидеону он об этом ничего не сказал. Это были солдаты в изорванных, перепачканных серых мундирах. Они заметили Джефа, выкрикнули какое-то ругательство, а когда они подняли ружья, он отскочил и спрятался за дерево. Грохнули разом два выстрела, эхо прокатилось по болоту, словно отзвук битвы. Если бы они попали в него, в лесу прибавился бы еще один труп негра; лежал бы там, уткнувшись лицом в лужу, потом его затянуло бы илом, засыпало гниющей листвой, потом о нем бы забыли. Именно в эту минуту Джеф из мальчика стал мужчиной, ибо ему ничего не стоило пристрелить их, пока они убегали по болоту, однако он этого не сделал, только с любопытством и без всякого страха долго смотрел им вслед, стараясь понять, почему они так сразу, без секунды колебания и с таким холодным зверством захотели его убить. Он никому не рассказывал об этом.

В Карвел пришло письмо — в первый раз с тех пор, как уехал надсмотрщик. Голосование было уже давно, больше месяца тому назад, и никто не увидел связи между этими двумя знаменательными событиями. Однажды в середине дня по колумбийской дороге подъехала двуколка, и из нее не спеша, с тем ленивым, небрежным видом, который он особенно подчеркивал в обращении с бывшими рабами, вылез старый Кэп Холстин, почтмейстер, Кэп Холстин был почтмейстером до войны и сохранил свою должность во время войны и после — сперва при мятежниках, потом при янки, потом опять при мятежниках и опять при янки.

Произошло это не потому, что он был такой уж лойяльный человек: наоборот, этот старый ругатель, вечно с табачной жвачкой за щекой и вечно плюющийся табачным соком на все стороны, ненавидел конституцию и поносил ее с утра до вечера; и если он видел флаг Соединенных Штатов, то отворачивался. Но он был единственным человеком, который во время военной и послевоенной сумятицы знал, где кто живет; он, единственный, знал, кто жив, а кто умер, кто остался дома, а кто уехал — в Чарльстон, Колумбию, Атланту или на север. И он, единственный, знал в этих краях почти всех освобожденных рабов — а их была не одна тысяча. Поэтому военные власти оставили его