Дорога - [23]

Уста, целованные часто.

Любовь и смерть, как две соперницы,

Здесь обнялись в последней схватке.

А людям почему-то верится,

Что все, как надо, все в порядке.

Вот только розы вянут. Душно.

Да воском кисея закапана.

И кто-то шепчет равнодушно

О недостаточности клапана.

Апрель 1959

«Неприхотливый одуванчик…»

Неприхотливый одуванчик

Был по-весеннему заманчив,

Когда вплетала я в венок

Впервые горький стебелек.

Мне вкус его знаком был с детства —

Природы-матери наследство.

Мне позабыть его нельзя,

По свету белому скользя.

Пускай слабею и ропщу, —

Я одуванчик отыщу.

Апрель 1959

«Давно с недугами знакома…»

Давно с недугами знакома,

И старость у меня как дома,

Но все же до сердцебиения

Хочу весны, ее цветения,

Ее пленительных тревог

И радостей (прости мне бог).

Со сроками вступаю в спор.

И до каких же это пор?

Пора бы знать, что эти сроки

Неоспоримы и жестоки.

Они как длительный конфуз

Для престарелых наших муз.

Стихами горбится подушка.

Стыдись, почтенная старушка,

И «поэтических затей»,

И одержимости своей!

Усни. Сложи на сердце руки,

И пусть тебе приснятся внуки,

Не элегический сонет.

Увы! Сонетов больше нет,

Но есть молчанье у порога,

Где обрывается дорога.

Апрель 1959

«Все в этом мире приблизительно…»

Все в этом мире приблизительно:

Струится форма, меркнет свет,

Приемлю только умозрительно

И образ каждый, и предмет.

А очевидность примитивная

Давно не тешит глаз моих.

Осталась только жизнь пассивная,

Разгул фантазии да стих.

Вот с ним, должно быть, и умру я,

Строфу последнюю рифмуя.

Апрель 1959

«Здесь распластано тело мое…»

Здесь распластано тело мое.

Птичий голос, хваля бытие,

Все твердит заклинанье свое:

«Ти es Dieu, tu es Dieu, tu es Dieu».

Но доносит мне голос едва

Святотатственные слова,

И бездумна моя голова,

И плывет надо мной синева,

И растет надо мною трава,

Превращается жизнь в забытье,

Превращается в эхо свое, —

Tu es Dieu, tu es Dieu, tu es Dieu.

1959. Репино

«Есть к стихам в голове привычка…»

Есть к стихам в голове привычка,

А рифмы всегда со мной,

Вот и эти напела мне птичка

Нынче в Кавголове, под сосной.

Вероятно, инкогнито местное,

Серогрудка какая-нибудь

Заурядная, малоизвестная

Растревожила щебетом грудь.

И не сдерживая ликования,

Славит новую эту зарю

И мое с ней сосуществование,

О котором в стихах говорю.

Лето 1959. Кавголово

«Там, в двух шагах от сердца моего…»

Там, в двух шагах от сердца моего,

Харчевня есть — «Сиреневая ветка».

Туда прохожие заглядывают редко,

А чаще не бывает никого.

Туда я прихожу для необычных встреч.

За столик мы, два призрака, садимся,

Беззвучную ведем друг с другом речь,

Не поднимая глаз, глядим, не наглядимся.

Галлюцинации ли то, иль просто тени,

Видения, возникшие в дыму

И жив ли ты, иль умер, — не пойму…

А за окном наркоз ночной сирени

Потворствует свиданью моему.

1 ноября 1960

«Из бесформенной хляби доносится вдруг…»

Из бесформенной хляби доносится вдруг:

«Вас приветствует старый, давнишний друг.

Может, вспомните дачу на взморье под Ригой,

Вы разучивали в то лето Грига.

И особенно нравилась Вам когда-то

В ми миноре стремительная соната».

Этот голос врасплох. И в ответ я молчу.

Осторожная память погасила свечу,

И на ночь стало все в этом мире похоже.

И откуда тот голос — неведомо тоже.

25 ноября 1960

«Хамелеоны пестрых слов…»

Хамелеоны пестрых слов,

Коварство их и многоличье…

Спасай меня, косноязычье!

Дай рык звериный, горло птичье,

Заблудшего оленя рев!

Они правдивей во сто крат

И во сто крат красноречивей,

Когда поют с природой в лад,

Когда в бесхитростном порыве

О бытии своем вопят.

Будь как они! Завидуй им,

Они одни чисты, как пламя,

О чем не ведают и сами,

А мы лукавим, мы мудрим,

И между слов змеей скользим,

И ускользаем за словами.

«Я с собой в дорогу дальнюю…»

Я с собой в дорогу дальнюю

Ничего не уношу.

Я в неделю поминальную

Поминанья не прошу.

И оставлю я на память вам

Все, чего не нажила,

Потому что в мире скаредном

Расточительной была.

И того лишь между прочими

Я наследным нареку,

Кто по дальней моей вотчине

Унаследует тоску.

1958–1959

«Мне не спится и не рифмуется…»

Мне не спится и не рифмуется,

И ни сну, ни стихам не умею помочь.

За окном уж с зарею целуется

Полуночница — белая ночь.

Все разумного быта сторонники

На меня уж махнули рукой

За режим несуразный такой,

Но в стакане, там, на подоконнике,

Отгоняя и сон и покой,

Пахнет счастьем белый левкой.

Лето 1961

«Где-то там, вероятно, в пределах иных…»

Где-то там, вероятно, в пределах иных,

Мертвых больше, чем нас, живых,

И от них никуда не уйти.

Все равно, будем мы во плоти

Или станем тенями без плоти,

Но живущим и жившим — нам всем по пути,

И мы все — на едином учете,

И цари, и плебеи, и триумвират,

И полки безымянно погибших солдат,

И Гомер, и Пракситель, и старец Сократ —

Все посмертно в единый становятся ряд.

Рядом тени-пигмеи и тени-громады,

Величавые тени героев Эллады,

Сохраняющие в веках

Не один только пепел и прах,

Но и мудрость, и мрамор, и стих Илиады.

1961

«С вьюгой северной обрученная…»

С вьюгой северной обрученная,

Приднестровских не знала я стран,

Потому за могилу Назона я

Приняла этот скифский курган,

Эти маки степные, что, рдея,

В карауле стоят до сих пор,

Перед мертвыми благоговея,

О бессмертных ведя разговор.

И пока ястребиный дозор

Над курганом, кружа, пилотирует,