Дорога камней - [45]

Голос её был сладок, глаза сияли спокойной, доброжелательной уверенностью. Дитя на троне, доброе и прекрасное дитя, жестокость которого равна его красоте.

Мадам вздохнула, не пытаясь скрыть от Катарины своих чувств, склонилась в глубоком реверансе и, получив разрешающий кивок, оставила её, полная усталости и сомнений... и с неожиданным удивлением чувствующая, что время для отдыха предложено как нельзя кстати.

— Зачем, ты думаешь, я её прогнала? — спросила Инфанта, играя с цепочкой тонких платиновых звеньев, охватывающей запястье, как будто решая, чем бы заняться теперь, на что потратить очередной проходящий в ожидании Приёма день, один из неполной сотни, когда все готово, и приходится только ждать, не зная, чем занять себя и званых гостей.

— Когда она подходила к двери, лицо её просветлело.

— Ты двигался с места, чтобы смотреть?

— Да.

— Почему?

— Мне было интересно.

— Хм. Пожалуй, мне приелась твоя таинственная недостижимость. Сегодня вечером мы перенастроим защитные контуры серого шлема так, чтобы я все время могла видеть тебя, когда ты спрятан.

Нож промолчал.

— Где ответ на мой вопрос? — уточнила Принцесса, разглядывая его с лёгким прищуром.

— Вы посчитали её ненадёжной. С усложнением происходящего она становилась все более слаба. Вы не хотели ненадёжности.

— Не так. — Голос Принцессы был сух. — Я просто пожалела её. Видишь ли, есть способы усилить хрупкое человеческое существо, если это необходимо: обманом, верой, внушением, угрозой, — да мало ли... Но мы с ней были вместе, пока я росла. Из её вульгарности и пошлости я извлекала свои уроки, от её порочности, лживости, изворотливости и холодности я шагала в сторону самой себя, становясь такой, какая сейчас... Она лишь дитя своего окружения. Слишком привыкла к незыблемым стенам, не в силах подняться с колен и шагнуть за них. Не сможет идти дальше, а если и сможет, лишь потом. Когда со стороны увидит доступное и возможное на самом деле... Мне стало жаль её. Как видишь, и у меня есть чувства.

— Я разве отрицал их, Принцесса, что вы так часто обращаете на них мой взгляд? — спросил Нож, наверняка улыбаясь.

— Быть может, — в свою очередь, загадочно улыбнулась она, кротко опуская глаза, — мне больше не перед кем оправдаться?

«Зачем же тогда вы лишились Даниэля? — подумал убийца с горечью, неожиданной даже для себя. — Изгнали и уничтожили того, кто так любил вас?»

Хотя, быть может, Принцесса собиралась его вернуть — не зря же не спускала глаз, — кто мог ответить, кто мог знать?..

— Я рад, что вам требуется оправдание, — негромко сказал он.

— Приятно видеть мою слабость? — спросила она, поднимая голову, кончиками хрупких пальцев сдерживая свисающие пряди.

— Радостно думать, что в душе вы — доброта.

— Тебя радует свет моей души? Ты хочешь видеть меня добродетельной и чистой?.. Странная жажда для человека твоих пороков и страстей. Ты ведь убийца, существо без морали и жалости, лишь с выгодой и расчётом... Не так ли?

— Вы полагаете, принцесса, дела смертных напрямую повествуют об их душе?

— О, как заманчиво, как странно. — Она, не улыбаясь, посмотрела на него, и лёгкая дымка укрыла глубину её взгляда, в которой тонули мысли и слова. — Быть может, стоит рассказать о себе? Чтоб стало ясно, кто ты и что, и что за цель неумолимо влечёт тебя вперёд; чтобы все заблуждения мои истаяли, как дым, под холодным ветром истинного знания?..

Глаза её блеснули; так юная девственница, дочь хозяина, играет с униженным, но сильным и опасным рабом. Так кошка играет с мышью, позволяя ей бороться, пытаться избегнуть острых когтей.

Убийца помолчал. Он думал, насколько ледяным окажется тот ветер, насколько разрушительным — то знание.

— В своё время, Ваше Высочество, — скрипящим, вязким голосом ответил он, мгновенно вспоминая и о болезни своей, и о хромоте. — В своё время.

12

В узкой комнате с высоким стрельчатым потолком было холодно и мертво. Пронизывающая тишина текла со старых, ничем не украшенных серых, светлеющих кверху камней, из которых неведомый зодчий сплёл замкнутое пространство, уводящее к небесам.

Здесь было полутемно, несмотря на то что снаружи, стремясь проникнуть сквозь толщу стен, согреть стылые плиты и осветить чьи-то тихие мольбы, отгорал во всем великолепии июльский день.

Здесь было тоскливо и зловеще, тянуще печально и тяжко до дрожи почти любому, приходящему в первый раз.

Для тех, кто познал умение быть в себе, молиться истинно и мирно обращаться в небытие, здесь было тихо, спокойно и легко.

Двойной веер пересекшихся солнечных лучей, бьющих из узких окон-бойниц далеко наверху, был кос и кругл, как застывшая растянутая юбка, и полон плавающей пыли. Свет жаркого солнца спускался вниз, к расширяющейся каменной площадке, утоптанной бесконечным множеством шаркающих ног, лишь серым сумраком, свободным от обожествления.

Сейчас никто не ходил по кругу и не сидел в раздумий на рубище, подушке или подстеленном плетёном ковре; никто не молился, не скользил по дороге в иное, не пытался просто уснуть, провидеть ближнее и дальнее, воззвать, вспомнить или забыть.

Лишь покоились на полу три плетёных ковра с иероглифическими изображениями лошадей, ожидая своих седоков.