Дорога к подполью - [95]

Мура была доброй, самоотверженной и храброй женщиной, готовой помочь каждому советскому человеку. Но помогать она старалась незаметно и тихо. Скромность — вот ее отличительное качество. И когда я думаю об идеальном типе русской женщины, передо мной встает образ Муры Артюховой.

— Однажды она пришла в столовую внешне спокойная, но бледная.

— Что с тобой? — спросила я.

— Расклеивала по городу листовки, — ответила она, — и не за себя боялась, а за дочь. Ты же знаешь, что с ней сделают, если меня поймают. Я уверена в дочери, она никого не выдаст, но страшно думать…

И я задумалась. Как себя должна чувствовать мать, которая приносит в жертву своего единственного ребенка!

После освобождения я узнала, что Мура была связана с группой печатников.

Мне не раз приходилось слышать впоследствии от некоторых людей такие слова: «Я не мог работать в подпольной организации, у меня семья, я слишком ее любил и не имел права приносить в жертву». Я этих малодушных людей никогда не оправдывала, потому что знала других: Муру Артюхову, Ольгу Шевченко, имевшую единственную двенадцатилетнюю, горячо любимую дочь, которая помогала ей переносить мины, Вячеслава Юрковского, Нюсю Овечкину с тремя маленькими детьми и матерью и многих других.

Ходили слухи, что в Симферополе с первого дня немецкой оккупации создавались различные подпольные группы и организации. Многие работавшие в них люди погибали в застенках гестапо, но их место занимали другие. Пытки, казни, грозные приказы, расстрелы за одну листовку или газету не тушили пожара. Советские люди продолжали борьбу…

После работы я спешила разнести литературу своим знакомым, в том числе матери Юрковского и Поморцевой.

Домой обычно шла вместе с Женей, который вторую половину дня проводил со мной в столовой. Он часто помогал нести судки с обедом, так как я нагружалась углем и перегаром. До комендантского часа оставалось мало времени, за один вечер я не могла успеть разнести литературу и большую ее часть приносила домой. Мы отгораживались от внешнего мира ставнями и замками, мама с жадностью набрасывалась на газеты и листовки Садились за стол и при свете маленькой керосиновой лампочки предавались чтению. Прежде всего сводки Совинформбюро. Первые же слова приносили радость: наши войска победоносно наступают! Газеты прочитывались, как говорится, «от корки до корки» — начиная с передовой статьи в центральных газетах и кончая театральными объявлениями.

Мама никогда не спрашивала, откуда я приношу литературу, и не задавала никаких вопросов, не выражала беспокойства, прекрасно понимая, что я имею какие-то тайные связи. При виде литературы ее глаза загорались радостью, но зачастую я ловила на себе мамин взгляд, полный тайной тревоги.

Иногда Ольга приходила ко мне в столовую. Она говорила, что ей запрещают это делать, так как столовая слишком людное место, посещаемое гитлеровцами, но все же приходила. В темном корироде происходила быстрая передача литературы из одной пазухи в другую. Затянув потуже ватник, я целый день ходила по столовой, пригревая на груди пачку новеньких листовок и газет.

Однажды Ольга и мама пришли в столовую одновременно. Я попросила маму подождать и вышла в коридор с Ольгой. Отлично зная наблюдательность мамы и ее любопытство, я ждала вопроса: «Что это за женщина и какие у тебя с ней дела?» Но мама не сказала ни слова. И только после освобождения, когда я впервые произнесла имя Ольги, мама спросила:

— Кто это Ольга? Наверное, с ней я встретилась тогда в столовой?

Калькуляторша Ната, та самая Ната, которая первой поняла, что я человек свой, отличалась добрым, хорошим характером. У нее, украинки по национальности, была прелестная пятилетняя дочка от мужа-еврея. С ним она разошлась еще до войны, а сейчас он служил в армии. Когда пришли немцы, Ната переехала в другой конец города, где ее никто не знал, но все время боялась за жизнь дочки.

Однажды в ее дверь сильно постучали. Ната открыла и обомлела: на пороге стоял высокий немец в черной одежде, а у крыльца пофыркивала такая же черная машина-душегубка. Первые двери душегубки были открыты, за ними виднелся тамбур и массивные вторые двери. На подножке машины сидел другой немец, тоже в черном. Ната думала, что приехали за ее дочкой. Она давно решила идти на смерть вместе с нею, и теперь не сразу поняла, что палач ищет кого-то другого. Фашист спрашивал соседку-еврейку..

— Ее в нашем доме нет, она давно куда-то уехала, — ответила, наконец, Ната.

Так в вечном страхе, не зная ни днем, ни ночью покоя, прожила Ната три года гитлеровской оккупации. Я часто беседовала с ней, давала читать газеты и листовки. Случайно Ната познакомилась с одним румынским солдатом из части, стоявшей по соседству. Густав — так его звали — ненавидел гитлеровцев и Антонеску со всей его сворой и с нетерпением ждал прихода Красной Армии.

— Ты знаешь, — как-то сказала мне Ната, — Густав научился говорить по-русски, а вот читать не умеет, ему очень хотелось бы почитать листовку на румынском языке.

Я попросила у Ольги такую листовку и отдала Нате. На следующий день она сказала:

— Густав был в восторге, листовку двадцать раз перечитали все его товарищи.