Дорога издалека. Книга 2 - [29]

Между тем его лишь на минуту-две оставили одного. Из коридора донесся звук тяжелых шагов, следом еще нескольких. Тихие голоса. Грузные мужские шаги совсем рядом…

— Нобат, неужели ты? — негромкий, спокойный голос, очень знакомый, только не вспомнить, чей он. — Здравствуй, милый! Вот когда свиделись… Ты лежи спокойно, не поворачивай голову, я сейчас подойду… Ну, теперь узнал?

Плотный мужчина в белом халате и шапочке зашел так, чтобы Нобат мог его видеть, не меняя положения. Широкое красноватое лицо, седые кустистые брови, подстриженные усы. Шрам на левой щеке…

— Николай Петрович?!

Да, сомнений не оставалось: перед ним Николай Петрович Егорычев, полковой врач, старый товарищ с Лебаба. Сейчас, после курсов и многомесячной практики, хирург-ординатор второго военного госпиталя в Ташкенте.

Вот так встреча, неожиданная и радостная!

— Николай Петрович! — волнуясь, повторяет Нобат и пытается высвободить руку из-под простыни, но Егорычев удерживает его:

— Лежи спокойно, дружок, нельзя! После… Главное про тебя уже знаю, остальное потом расскажешь. А сейчас давай-ка займемся твоей ногой. Ты, значит, терпи, твое дело такое. Выправим тебе, что можно… Пока молчи, усыпим тебя, как положено. А уж после, оправишься маленько, тогда потолкуем…

И он сделал знак людям в белых халатах. Нобата живо перенесли с передвижных носилок на высокий стол под белыми лампами близ окна.

— Терпи, друг! — шепнул на прощанье Николай Петрович, ладонью тронув ему лоб. Вслед за этим Нобату на лицо — на нос и губы — положили что-то мягкое, холодящее, с пронизывающе-острым запахом. Сознание сразу начало мутиться, потолок и лампы над головой уплыли кверху, растаяли…

…Когда он пришел в себя, в палате сгущались синеватые сумерки. Попробовал шевельнуться — куда там, нога будто снова в колодке зиндана. Гипс… Только рукой удалось двинуть, койка скрипнула. И тотчас бесшумно растворилась дверь, прошелестели легкие шаги:

— Очнулись? Выпейте ложечку.

Тот же женский голос, что и в первые часы здесь, в госпитале. Знакомое лицо склонилось над постелью — редкие веснушки на вздернутом носу, ласковые голубые глаза. Протягивает белую кружку. Нобат отхлебнул раз, другой. Чистая, холодная вода.

— Спасибо! — отпив три-четыре глотка, Нобат помотал головой. — Вы опять у нас… дежурите?

— У вас, — женщина кивнула, не отходя от койки. — Только вы теперь в другой палате, на двоих. Не поднимайтесь ради бога, вам нельзя!.. — она предостерегающе вытянула руки, поняв, что Нобат хочет оглядеться. — Это Николай Петрович, добился. Его здесь уважают. Ваш сосед — артиллерист, командир орудия, тоже с Ферганского. Он местный, чувствует себя хорошо, иногда домой уходит…

— Как вас зовут? — Нобат против воли залюбовался миловидным профилем молодой женщины. — Меня Нобат, фамилия Гельдыев, ну, это вам известно. Я туркмен. Родом из Бухары, Керкинский округ, слыхали? — собеседница кивнула.

— Вы прекрасно говорите по-русски! — она улыбнулась, доверчиво глянула на него. — Учились в России?

— Нет, я… В общем, долго рассказывать. Среди русских прошли мои молодые годы, есть такая семья. Далеко, в Петрограде… Ну, как же все-таки вас зовут?

— Мария Герасимовна. Можно просто Маша.

— Вы работаете медсестрой? — спросил Нобат.

— Сейчас да, медсестрой. Но я мечтаю стать врачом. И стану, поверьте! — лицо у нее на миг сделалось одухотворенным, глаза сверкнули решимостью. — Только для этого нужно учиться. Но все это далеко — Москва, Петроград. Выла война — не поехала. А сейчас у меня отец тяжело болен. Старый друг нашего Николая Петровича. Введенский, врач-терапевт, он в Ташкенте с семидесятых годов…

Они помолчали. Нобат поймал себя на желании еще раз глянуть на Машу. И подольше не отводить взгляд. Какие у нее хорошие глаза — живые, ласковые… И в сердце растет благодарность к этой светловолосой русской девушке: ведь она уже не один день старательно, неустанно заботится о нем, беспомощном, неопрятном…

Должно быть, у него вырвался непроизвольный стон.

— Вам плохо? — тотчас прозвучал встревоженный голос Маши. — Товарищ Гельдыев… — она замялась, видимо, чуть было не назвав его по имени, но сдержалась в последний миг. — Лучше вам сейчас уснуть. Вообще сои при выздоровлении очень, очень полезен!.. Ну, хотите, я дам вам снотворного?

— Не-ет… — Нобат повернул к ней лицо, ее поразили его глаза, они стали строгими, какими-то сухими, взгляд устремлен как бы сквозь нее. А ведь только что были совсем другие, светились искренней теплотой и лаской. — Нет, — повторил он. — Спасибо вам. Мне еще в германскую говорили, в госпитале: чем меньше лекарств, даже пусть полезных, тем лучше для организма. Да и боль сейчас не сильная. Нет, спасибо.

— Верно вам говорили, — помедлив, ответила Маша, и голос ее прозвучал тускло. Ей передалось настроение Нобата. — Но отдых вам не помешает, — проговорила она минуту спустя, уже вполне овладев собой. — Я прикрою шторы и пока что вас покину.

Задернув обе шторы, она торопливо вышла, тихонько притворив дверь.

И опять его разбудил женский голос.

— Ну, сынок, пробудился? — певучим говорком произнесла пожилая дородная нянечка, улыбаясь круглым, в морщинках, лицом. — Ты, милый, только не ворохнись, нельзя, вишь, тебе… Вот я тя с ложечки чичас, с ложечки. Подушку-то подобью под затылок, оно и ловчее…