Дорога издалека. Книга 1 - [7]

Кетмень на плечо — и вон из дому. А вскоре и мы тоже. Мать привела меня к старухе Донди, та посетовала:

— Ох, ох! Всякому свой час… Трудно же придется бедняжке вдове с ребятами малыми. Ну, иди, голубушка, успокой ее. А за сына не тревожься.

Ушла мать. Не думал я в ту минуту, что больше уж не суждено мне увидеть ее.

С утра бабушка Донди сказками нас позабавила.

Сперва про верного бычка, который своего хозяина спас от гибели. Потом стала вспоминать былое — войны, набеги. Притомилась старая, говорит нам:

— Идите, ребятки, поиграйте на дворе. А я вздремну.

Только мы из кибитки — а там топот коней, звон оружия, чужие грубые голоса. Мы так и обмерли, хоть не понимаем, что произошло… Туман еще гуще прежнего, а из тумана — тени всадников вырастают, надвигаются на нас. Чужие! И уже одни, другой соскакивают на землю с коней, хватают нас, ребятишек, — и в кибитку. Бабушка поднялась — только руками всплеснула:

— Аллах всемогущий!.. Детей, детей-то пожалейте, окаянные!..

— Молчи, старуха, — прикрикнул на нее один из чужаков с черными усами, торчащими, словно у кота. Но бабушка Донди проворно вскочила на ноги, зубами впилась усатому в руку, чтобы внучка своего отбить. Тот выхватил саблю да рукояткой по темени хватил ее. Охнула старушка, обмякла, грохнулась наземь, на ковер… А в кибитку их уж набилось, верно, с десяток. Потрошат дундуки, ковры свертывают. Торопятся — наших-то никого поблизости, все на похороны подались. Но трусят чужаки. Вьючат на коней награбленное, нас, четверых детишек, усаживают, со связанными руками. Это называлось — аламан, разбойничий набег на чужой аул, чтобы ограбить, угнать людей в рабство. Первый раз в моей недолгой жизни приключилась такая напасть — и сразу на мою голову…

Меня вскинули на коня, один из чужаков левой рукой обхватил за поясницу. Тронулись. Аламанщики стараются не шуметь и нам грозят кулаками: «Ш-ш-ш!..». Мы и без того напуганы. Только один из внучат бабушки Донди, самый маленький, никак не может успокоиться — визжит от страха, ничего не понимает.

— Молчи! Прикончу сейчас! — шипит чужак, ножом ему грозит. А усатый, что бабушку по голове стукнул, тут как тут:

— Что ты над ним дрожишь? Выдаст всех… Не брат же он тебе. Сверни шею — и конец…

— Сердца у тебя нет, что ли? — вполголоса вступился еще один. — Малыш ведь…

— Нету сердца! — рявкнул усатый. Глаза кровью налились. Потянулся он с коня, схватил малыша — его новый «хозяин» и моргнуть не успел, — стиснул ему шею…

Я в ужасе зажмурил глаза… А когда раскрыл, мальчика уже не было видно, только лениво переругивались двое разбойников… У меня перед глазами до сих пор стоит этот малыш, дрожащий, несчастный…

Долго ли, коротко мы ехали с ватагой разбойников, не помню. Очнулся я в каком-то незнакомом ущелье. Тут остановились всадники, спешились, нас, пленников, ссадили с коней. Немного погодя слышим топот, рев, блеянье — движется еще ватага аламанщиков, гонит стадо овец, верблюдов. И пленных ведут, мужчин, ребятишек из соседнего аула в горах. Потом — новая партия разбойников с пленными, награбленным добром. И еще одна, и еще… До вечера в ущелье собралось целое вражеское войско, скота нагнали видимо-невидимо и пленных, наверное, несколько сотен. Гомон стоит, плач, рев, разноголосый говор. Чужаки тоже говорят, вроде, по-нашему. После я узнал: войско хивинцев пришло с севера и напало на наши края. А среди них немало туркмен.

К вечеру всех пленников согнали в одно место, пересчитали. Ни есть, ни пить не давали — торопились, наверное, боялись, как бы наши в аулах не собрались, не кинулись на выручку. От вражьего войска отделилась ватага, с запасными лошадьми, верблюдами. Всадники окружили пленных, другие стали за пастухов у громадного стада овец. И погнали нас всех — и людей, и скот — плетьми, на север, на чужбину…

Медленно двинулся поток людей и громадное стадо скота. Плакали дети, потерявшие родителей. Слышались выкрики: «Мама!», «Сыночек, где ты? Здесь я, здесь твой отец!..» Это перекликались те, кто потерял друг друга уже тут, в потоке невольников. А иные звали своих близких в надежде, что отыщутся… Многие, особенно пожилые мужчины, брели молча, низко опустив головы. Знали, что расстаются с родиной, оторваны от семей, от детей, быть может, навсегда.

Животным было не легче. Не одна верблюдица потеряла своего верблюжонка, кобылица — жеребенка, коза — козленка. И теперь они рычали, блеяли, кричали на разные голоса.

Я шагал в толпе незнакомых людей, и даже глядеть по сторонам не хотелось. Что сейчас творится дома? Конечно, отец и мама давно вернулись с похорон, мать отправилась за мной к бабушке Донди, а там… Мне было страшно вообразить, как мать рыдает от неутешного горя, как слезы текут по окаменевшим скулам отца. Сердце у меня леденело от острой тоски — я предчувствовал, что навсегда покидаю родину и больше, верно, не увижу никого из моих близких.

Чем дальше нас гнали, тем труднее становилось идти. Горы кончились, мы брели сначала степью, потом песками. Обувь, у кого какая была, вся истопталась, порвалась, теперь все пленники шли босые. На ногах появились мозоли, ссадины, открытые кровоточащие раны. Наши новые хозяева, видимо, дорожили пленниками! многих, утративших силы, с израненными ногами, они сажали на верблюдов и лошадей. Но если видели, что человек все равно слабеет, чахнет, тогда без малейшего сожаления бросали прямо на дороге, без глотка воды а крошки хлеба — на верную и скорую смерть.