Дорога испытаний - [20]

Вот стоит группа людей. Из рук в руки переходят крупные бронзовые патроны. Но подойдите ближе. Да это не патроны, зачем бы им разглядывать патроны? Это — желуди.

— Тому дубу триста лет, — говорит, ссыпая желуди в мешочек, высокий человек в брезентовом плаще, с полевой сумкой через плечо. — Видели картину Репина «Запорожцы пишут письмо турецкому султану»? Вот под этим дубом и писали!

В глухом лесу, в болотах странно выделялись своими темными шинелями железнодорожники; все казалось, что они исследуют новую трассу. Начальники станций, дежурные, машинисты, до последнего часа доставлявшие фронту боеприпасы, они пустили под откос последние паровозы, взорвали пути и мосты.

Шли высоким некошеным житом, грустно шуршало осыпающееся зерно; шли темно-зелеными свекловичными полями, шли те, кто сеял и выращивал эту свеклу, кто носил в мешках, корзинах и фартуках золу, ходил по полю с бутылками, ловя черепашку, сидел на корточках, не отрывая взгляда от нежных ростков, чуть ли не пел им колыбельные песни; шли желтыми баштанами, вдоль огородов, красных от помидоров, и садов, усыпанных яблоками и сливами.

Украина была как праздничный стол, брошенный в разгар пира.

В болотах, прощаясь, плакали кулики. Тревожно кричали птицы над расстрелянными лесами.

Стада, побитые фугасными бомбами, покрыли серые, скорбные поля. Между полями бежали тихие дороги.

Вокруг далеко-далеко, сколько видит глаз, — ни одной дымящей трубы. Давно увезены на восток станки и машины, а если не увезены, то утоплены в реке, спрятаны в болоте, завезены и закопаны в лесу; и хотя вокруг железные дороги, не слышно ни одного гудка, не пронесется на горизонте дымок, сняты даже рельсы.

Непривычно пустынны поля, луга, выгоны — ни машин, ни коней, ни коров, ни домашней птицы. Все заранее ушло за Сулу.

Лишь иногда в облаках пыли на полевой дороге, погоняемое колхозными пастухами, появляется стадо, которому где-то преградила дорогу на восток немецкая застава. Простое и страшное мычание недоеных коров подымается к небу.

Вот на одной из дорог появились гуси и утки — как живая река.

Их погоняли хворостинками босоногие хлопчики, а хлопчиками командовал сивый дядька со старой винтовкой за плечами.

Два бравых гусака в зеленых каскетках и желтых сапожках шли впереди прусским шагом и, переглядываясь между собой, гоготали: «Вот так, в ногу! Вот так, в ногу!»

Повстречав по дороге ставок или просто канаву с водой, гуси бросались в воду, барахтались, кричали, галдели.

Показывался немецкий самолет. Сивый дядька, уверенный, что гуси своим криком привлекают самолеты, кричал:

— Проклятые!

А бежавший с хворостинкой белоголовый хлопчик говорил:

— От недисциплинированные!..

Среди гусей и уток медленно двигался воз, на котором сидела маленькая пухлая девочка в ситцевом в красную горошинку платьице. На остановках дядька снимал ее с воза, и такая она была беленькая, пухлая, вкусная, что гуси тотчас же подходили к ней и, знакомясь, клевали ее, метя в красные горошины на платьице, и уже в разных местах вместо горошин были дырочки. Тогда белоголовый мальчик хворостиной отгонял гусей и точно так же, как при появлении немецкого самолета, кричал:

— От недисциплинированные!..

На окраине села, из которого только что выбиты были немцы, горела хата. Старуха смотрела в огонь и кричала:

— Ой, люди!..

Мимо на машинах, на конях летела прорвавшаяся колонна.

Столько огня было вокруг, взрывов, грохота… Казалось, никто не обратил внимания на горящую хату, на горе одинокой старухи. Но в сердце многих и многих, молодых и старых, как на светочувствительной пластинке, отпечатался этот образ, и не раз за войну, когда бежали со штыком на бегущие навстречу зеленые фигурки, являлся им в огне образ старухи у горящей хаты на Украине в сентябре 1941 года.

Она глядела на проходивших мимо черных от дыма и усталости бойцов, на повозки с тяжелоранеными, которые, лежа на спине, безучастно смотрели в высокое, как бы приблизившееся к их душе небо, и ее огромное горе медленно таяло в великом горе всего народа. Забывшись, она стала носить из колодца воду и поить бойцов.

Но вот машины ушли. На пыльной дороге стало тихо и безлюдно. И снова старуха услышала треск и рев огня на пожарище своего дома, вернулась к своему несчастью, которое едким дымом заслонило от нее весь мир, и снова заплакала:

— Ой, люди!..

Последний раненый красноармеец проходил село.

— Сыночек, одна я, — сказала старуха, — может, останешься, отдохнешь?

Красноармеец отрицательно покачал головой.

— Что же я делать-то буду? — растерянно спросила старуха.

— И колхоза нет? — спросил красноармеец.

— Нет! — зарыдала старуха. — Нет! — вскрикнула, как будто только сейчас поняла и ощутила всю глубину несчастья, все страшное значение случившегося. — Одна я, одна на всем свете…

Неожиданно и я остался один. В последний раз начподора я видел час назад, во время воздушного налета. Он стоял в окопчике и в большой полевой бинокль смотрел на самолеты. Близкий разрыв бомбы и вслед за ней воздушная волна темной стеной отделили его от меня. Когда дым рассеялся, он стоял все так же в окопчике, с биноклем у глаз, провожая самолеты; шинель и пилотка были присыпаны землей, и лицо было тоже серого, землистого цвета.