Дорога испытаний - [17]

— Стой! Смирно!

Поправив на боку маузер, Дацюк строевым шел к начподора, взяв для рапорта руку под козырек. Но Зимин махнул рукой: «Отставить!»

— Нет нашей Дарницы, — просто сказал он.

— Нет, — ответил Дацюк.

И они оба одновременно взглянули на темные, жирные, медленно плывущие над лесом тучи.

— По машинам! — приказал начподора. — Пробьемся — и снова на дорогу!

— На какую? — спросили из строя.

— А это куда пробьемся, — загадочно ответил он.

Я подошел к нему.

— А-а! Александр Македонский!.. Навоевался?

Я взглянул в его доброе лицо, но оно расплылось в наполнивших мои глаза слезах.

Он внимательно посмотрел на меня и молча обнял за плечи. Я приник к нему, с наслаждением вдыхая отважный грубый запах шинельного сукна.

— Держись, сынок, — сказал он тихо, так тихо, что это слышал только я. Он снял очки и протер их платочком, глаза его были сухие.

Я стоял перед ним в одной почерневшей от копоти, прожженной в нескольких местах косоворотке, полуобгорелый пиджак я бросил в дороге. Он скинул шинель, под которой оказалась перетянутая ремнями ярко-желтая кожанка. Он снял кожанку и протянул ее мне.

— Давай обмундировывайся!

Я пошел к ручью.

В лесном ручье плавали лиловые листья. Из воды изумленно взглянуло на меня черное лицо с припухшими веками. Прикосновение воды было приятно, словно свежие и нежные, пахнущие травой руки приласкали лицо мое.

Я выстирал и высушил на ветру рубашку, отмыл с сапог сажу и глину, надел кожанку и туго перетянул ее широким брезентовым поясом, поправил звездочку и лихо, набекрень, надел пилотку.

— Ну прямо комиссар гражданской войны, — сказал начподора, — как на картинке!

Из лесу появилась группа вооруженных железнодорожников, и среди них известный уже мне Дукельчик. Они вели высокого блондина с всклокоченной головой. Человек шел, путаясь в собственных ногах, выписывая восьмерки, точно пьяный. Но он не был пьяным.

Его привели и поставили перед Зиминым.

— В наличности! — на сей раз коротко доложил Дукельчик.

Мохнатые брови начподора сердито закустились во все стороны. Блондин стоял на подогнутых ногах, весь какой-то ватный, будто без костей.

Это был Цигель, списчик вагонов. Цигель — немецкого происхождения, из херсонских колонистов, пойман на месте, когда обезвреживал мины, заложенные истребителями для взрыва станционных сооружений.

Зимин несколько минут молча смотрел на него, потом, будто не веря очкам, снял их, взглянул на Цигеля странными и страшными глазами, протер очки и снова надел.

— Ты зачем же так, а? — спросил он беспомощно.

— Не знаю, — нагло ответил Цигель.

— Как — не знаю?

— Попутали… простите…

Мне показалось, он ухмыльнулся.

— Стройся! Заво-о-ди! — раздалась и пошла перекатываться по лесу команда.

Зимин, как слепой, стал шарить рукой по бедру, где висела большая новая парадная кобура.

Непривычно твердыми, негнущимися пальцами он долго и суетливо расстегивал кобуру и вынул пистолет.

Цигель стал вдруг дрожать мелкой, какой-то собачьей дрожью и весь полиловел, даже блондинистые волосы его, казалось, стали лиловыми.

Зимин поднял пистолет и, оглядываясь, точно спрашивая: «Что, так я делаю?», как-то вдруг, сам того не ожидая, выстрелил, и Цигель рухнул на землю. А Зимин не оглядываясь, с пистолетом в опущенной руке, пошел прочь.

— Товарищ начподора, — сказал я, идя за ним.

Он оглянулся. Глаза у него были пустые, словно Цигель унес из них свет и смысл.

— Уйди, — тихо сказал он и исчез в лесу среди деревьев.

Вокруг по всему лесу ревели заведенные моторы и слышался треск ломаемых кустов, — казалось, это сам лес собирается переезжать на другое место.

Машины шли нескончаемым потоком — машины всех марок, всех учреждений и организаций. Здесь были еще старые, шипящие, как примусы, ржавые «фордики» и новые «эмки», ярко-лаковые «шевроле», машины-фургоны, на которых написано «Хлеб», «Мясо». Проезжали пожарники в брезентовой униформе и медных касках, железнодорожники, трамвайщики в куртках с красными кантами, какая-то театральная труппа с реквизитом в прицепе, «Пищеторг» и «Почтамт» с мешками недоставленных писем.

Это не беженцы, это люди, работавшие на оборону и с последними бойцами ушедшие из родного города.

Ярко взошедшее солнце, свежий встречный ветер полей, издалека доносящий звуки канонады, и уверенность, что ушедшие вперед войска пробьют путь и уже, может, сегодня вечером немцы и война будут позади и можно будет взяться за прерванный труд, понемногу развеяли темный, тревожный сумрак этого утра, и на душе стало легко.

В машине сидят тесно, но разговор оживленный; кое-кто вынул свертки и прямо на ходу завтракает. На некоторых машинах даже запели песни. И на миг ощущение, что просто выехали за город на экскурсию. Вот обочиной проехали на грузовике музыканты с медными трубами, за ними — радиостанция.

— Кленов, сегодня вечером будем в Гребенке? — спросили известного машиниста, который тридцать лет водил поезда по этой дороге.

— Дальше, до Лубен достигнем, — ответил Кленов.

— А ты куда, Кленов, думаешь — на Южную?

— Воздух! — закричали впереди.

Колонна останавливается, и сразу все поле усеивается людьми. И всегда ведь найдется один, который смотрит в небо, сосет палец и вещает: «Сейчас капнет!», «Вот заходит, заходит!..»; говорит он это с какой-то зловещей радостью и, кажется, готов подставить голову, лишь бы оправдались его предсказания.