Дорога исканий. Молодость Достоевского - [7]

Будто застигнутый на чем-то стыдном, он быстро отворачивается и переводит взгляд на Ванечку Умнова. Ванечка тоже глубоко задумался. Интересно, о чем он думает? Неужели этот добрый, умный веснушчатый мальчик — тоже чужой ему, такой же чужой, как все эти люди в серых больничных халатах?

Смутно он понимает, что разыгравшаяся несколькими минутами назад сцена отдалила их друг от друга. Вот Ваня незаметно отодвинулся от него. Догадываясь, что за густо посыпанными веснушками лбом также происходит какой-то мучительный внутренний процесс, и страстно желая разом покончить со всем тяжелым и непонятным, что свалилось как снег на голову, Федя резко вскакивает:

— Хочешь взапуски?

Ванечка болезненно подергивает узким плечиком: он не понимает… Но, впрочем, это только в первый момент, — заглянув повнимательнее в открытое Федино лицо и встретившись с прямым, честным взглядом его живых серых глаз, он светлеет, и благодарная улыбка озаряет его остроносое личико. И вот уже они мчатся по широкой аллее, разбрызгивая землю и специально привезенный из Марьиной Рощи легкий, сухой песок…

Мальчикам не удается погулять вволю. Только они, позабыв обо всем на свете, входят во вкус, как от крыльца отделяется тучная фигура Алены Фроловны. Остановившись у входа в парк, она энергично машет рукой; ее белый шелковый нагрудник ярко блестит на солнце. Сокрушенно вздохнув, братья оправляют курточки и послушно возвращаются в дом. Ванечка Умнов плетется следом, хотя его никто не зовет. И снова Федя почти физически ощущает невидимую стену, отделяющую сыновей доктора, кавалера двух орденов, от сына одинокой, бедно одетой вдовы.

На пороге детей встречает отец:

— Вы что же это запропали, а? Ну, теперь пеняйте на себя: к дедушке Василию Михайловичу ехать поздно!

— Что вы, папенька? Да не может быть! — в один голос восклицают Миша и Федя, они в отчаянии: неужели в самом деле поздно? И как, как можно было забыть?

Отец, обычно хмурый, улыбается. И безжалостно подливает масла в огонь:

— Да что за беда? Подумаешь, невидаль, балаганы-то!

— Что вы, папенька, как можно! — Мальчики снова веселы: улыбка отца красноречивее всяких слов. Да и кареты от дедушки еще нет. О, да вот она, глядите, подъезжает!..

Глава третья

За окном раздался резкий крик: «Пади, пади!» — и знакомая четырехместная дедушкина карета с милым, щербатым Петрушею на козлах въехала во двор.

Петруша всего на три или четыре года старше Миши, но он, сын бедного мастерового, уже давно живет «у господ» и сам зарабатывает себе на хлеб. Держится он независимо, с сознанием собственного превосходства. Когда-то Федя остро завидовал ему, но уже довольно давно понял, что по своему общественному положению стоит значительно выше Петруши и скорее тот должен завидовать ему, Феде.

— Заходите с этого конца, барчук, — покровительственно говорит ему Петруша, — здесь способнее.

— Не мешай, я сам, — гордо отвечает Федя, отводя протянутую руку Петруши и взбираясь на высокое сиденье. И задумывается: почему Петруша говорит ему и Мише «вы», а они ему — «ты»? правда, он чувствует, что иначе и быть не может, и если бы он, Федя, назвал Петрушу на «вы», тот принял бы это за насмешку; однако же почему?!

Лошади звонко бьют подковами по булыжной мостовой. Вот уже и просторные, шутя сменяющие друг друга Садовые. Вблизи дедушкиного домика навстречу им попадается большая группа верховых с желтыми лампасами. Они скачут правильными рядами по пять-шесть человек и вскоре исчезают из виду. Высунувшись почти до пояса из окна кареты, Федя долго смотрит им вслед. Недавно он был с матерью в Гостином дворе и видел в лавке Ножевой линии гравюру, изображающую огромный дом с портиками, наполовину закрытый выбившимися из окон языками пламени и столбами черного дыма. Перед горящим домом на запряженных парой лихих лошадей дрожках стоял красивый, молодцеватого вида господин и протянутой рукой указывал на ярко-красное, захватившее полнеба зарево; впереди суетились с бочками и трубами люди в высоких касках. Внизу было написано большими буквами: «Действие московской пожарной команды во время пожара».

— Это были пожарные? — спрашивает Федя у Петруши, указывая на еще клубящуюся после проехавших верховых пыль.

— Что вы, барчук? — искренне удивляется его предположению Петруша. — Да нешто пожарные такие? Ведь это же, — и он чуть склоняется с облучка и понижает голос, — это же господа жандармы проехали!

— Жандармы? А что они делают?

— А вы и не знаете? — недоверчиво переспросил Петруша.

— Не знаю… А что?

Федя смотрит на Петрушу во все глаза, но тот уже выпрямился, громко крикнул: «Пади!» — и хлестнул лошадей. Конечно, Федя понял, что он сделал это нарочно, не желая продолжать разговор.

Почему-то мысли его вновь возвращаются к гравюре о пожаре. Он вспоминает, как ткнул пальцем в молодцеватую фигуру на дрожках и спросил маменьку:

— Это кто?

— Шульгин, бывший московский полицмейстер, — ответила та без запинки.

— А почему бывший?

— Да потому что теперь у нас другой полицмейстер.

— А почему другой?

— Этого я и сама толком не знаю, — простодушно сказала маменька. — Говорят, будто он в чем-то провинился…