Дорога исканий. Молодость Достоевского - [29]

— Одно другого не касается, — поддержал его Федя. — Даже если бы против Пушкина было так сказано, я бы тоже не рассердился, а ведь за Пушкина я, сам знаешь, с кем хочешь в драку полезу!

Заговорившись, они не заметили, как в приоткрытую дверь вошел Михаил Андреевич.

— За что же это ты, дружок мой, драться собираешься? — спросил он с не предвещавшей добра улыбкой.

— За Пушкина!

— А не думаешь ли ты, что господин Пушкин и сам за себя подраться сумеет?

— Ах, папенька, мы совсем не о том! Тут, видите ли, господин Воейков стихотворение написал, «Дом сумасшедших» называется…

— «Дом сумасшедших»? А ну, скажите-ка!

Ванечка хотел было снова прочесть поэму, но Федя остановил его:

— Погоди, дай я… что запомнил.

И он, почти не сбиваясь, прочел несколько строф.

По мере чтения лицо Михаила Андреевича все более вытягивалось и мрачнело. Увлекшись, Федя не замечал этого и, лишь закончив чтение, поразился наступившей зловещей тишине. Со страхом взглянул он на отца.

— Кто же это такой… сочинитель-то? Небось из ваших гимназистов кто-нибудь? Ваши-то все проделки, а? — очень тихо, но с каким-то особенным выражением лица спросил Ванечку Михаил Андреевич.

— Это господин Воейков сочинил…

— Воейков? Гм… А хоть бы и Воейков… Да вы-то… вам-то кто разрешил?.. Мои дети… — Он едва сдерживался и, как всегда в таких случаях, захлебывался словами. — Против высокопоставленных лиц, а наипаче всего против господина Жуковского…

— Да мы, папенька… — начал было Федя.

Но Михаил Андреевич перебил:

— Молчать!

Федя оскорбленно умолк и опустил голову. Ему было неприятно, что при этой сцене присутствует Филя; бессознательно он гордился благополучием своей домашней жизни, гуманным отношением родителей, слаженностью и традиционностью семейного быта.

— Я ради вас, чтобы сделать из вас людей, можно сказать, из себя последние жилы тяну, а ты так-то! — продолжал Михаил Андреевич. — Ну, хорошо, хорошо…

И он отвернулся, глубоко уязвленный; Феде стало его жаль. В самом деле — платит за них Чермаку бог знает какие деньги, а они тратят время на ерунду…

— Мы больше не будем, папенька, — вдруг сказал Миша, видимо полностью разделявший Федины чувства. — Даже и записывать не будем. Вот сейчас перекрещусь, если не верите…

— Я верю, — ответил тот гордо и вместе с тем сокрушенно. — Я верю своим детям. А вы, молодой человек, — обратился он к Ванечке, — у вас нет отца, поэтому я осмеливаюсь… вернее, от души советую вам… переменить направление ума… а в противном случае… вынужден буду… да, да, вынужден буду, — твердо повторил он а ответ на тревожные взгляды сыновей, — принять свои меря…

После ухода отца несколько минут все молчали.

— Если он скажет матери, мне больше у вас не бывать, — проговорил Ванечка, с глубокой грустью глядя на друзей.

— Все равно мы еще встретимся, — сказал Миша.

— Да не может этого быть! — воскликнул Федя. — Вот увидишь, ничего не будет. Он только грозится. Давай-ка лучше повторим все сначала, раз записывать нельзя.

Ваня снова прочел поэму, и Федя повторил те места, которые не запомнил после первого чтения.

— Ну и память у тебя! — восхитился Филя.

— Да, не жалуюсь, — не слишком скромно подтвердил Федя. — Послушай, а вот недавно Незнамов нам такие стихи прочел…

И без запинки повторил стихи, которые им читал Незнамов.

Ванечка внимательно слушал, но несколько раз беспокойно оглянулся на дверь.

— Да ты знаешь ли, что это? — спросил он, когда Федя кончил. — Кто автор этих стихов?

— Нет.

— Это же… — он не договорил, подозрительно покосившись на Филю.

— Филя наш, свой, совсем свой, — торопливо заверил его Федя. — Ну, так кто же?

— Рылеев!

— Рылеев?

Федя слышал это имя, но никак не мог припомнить, где и в какой связи. «Путешествие», из которого Незнамов читал им отдельные страницы? Нет, то Радищев…

Между тем Ваня снова оглянулся на дверь и кивнул мальчикам. Они привстали на своих стульях и еще теснее сдвинули их. Теперь четыре стриженные головы почти касались друг друга.

— Казненный декабрист, — шепотом проговорил Ваня. — Это из его поэмы «Исповедь Наливайко» называется… У него и другие стихи есть, перед восстанием в альманахе «Полярная звезда» печатались. У нас в гимназии многие читали.

— Послушай, будь другом, достань!

Ваня подумал.

— Нет, не могу, — ответил он с сожалением. — Сейчас книжка у Бурмашева, а мы с ним в ссоре из-за пера. Да и папенька ваш…

— Из-за какого пера?

— Гусиное перышко он у меня сломал и не отдал.

— Я тебе подарю перо!

— Спасибо, да с ним-то мы уже все равно поссорились. А вы лучше у Незнамова спросите.

— Незнамов забоится, не даст, — сказал Миша.

— Так ведь и я боюсь. Особливо папеньку вашего. Ежели он что маменьке скажет, так она мало того, что к вам не пустит, а еще и плакать начнет…

Федя ясно представил себе, как плачет тихая, бедная, робкая маменька Вани, и не стал настаивать. Миша тоже промолчал и задумался.

— Все ж таки попытайте у Незнамова, — сказал Ваня.

— Попытаем.

— А ты, может, еще чего знаешь? — с надеждой спросил Федя.

— Знаю, да сейчас нельзя.

— Ну, чего там нельзя! Давай!

Федя нетерпеливо схватил его за руку и приготовился слушать, но за окнами показались возвращающиеся с прогулки Андрюша и Верочка. Пора начинать уроки с Андрюшей, ведь ему всю неделю приходится учиться самому. Сейчас, наверное, и Варенька появится…и действительно, не успел он подумать об этом, как из столовой вошли маменька и Варенька. Маменька почти всегда присутствовала на занятиях, но никогда не вмешивалась; усядется, бывало, в широкое кресло и рукодельничает. Ее совсем не слыхать, так что порой и забываешь о ней… А все-таки совсем другое дело, когда она здесь: невольно чувствуешь себя умнее. Пожалуй, в ее присутствии и слова приходят на ум более верные и точные.