Дорога исканий. Молодость Достоевского - [25]

Через несколько минут знакомый швейцар доложил о приходе еще одной посетительницы с сыном. Леонтий Иванович взглядом спросил разрешения у Михаила Андреевича, тот с готовностью кивнул, однако, не желая мешать, стал медленно подниматься. Тотчас же, опередив его, словно на пружинах, вскочили и мальчики. Но Леонтий Иванович с необидной фамильярностью положил руку на плечо Михаила Андреевича, и тот снова опустился на стул. Вслед за ним сели и мальчики.

Вопреки Фединым ожиданиям — ему представлялась почтенная матрона вроде тетки Куманиной, — вошла маленькая, невзрачная и довольно бедно одетая женщина. Испуганным, робким взглядом и манерой держаться она напоминала Ольгу Дмитриевну Умнову. С нею был худенький мальчик, на вид лет десяти или одиннадцати, хотя, как Федя узнал впоследствии, ему уже минуло тринадцать. Леонтий Иванович представил ее Михаилу Андреевичу, и она неловко и чуть-чуть ниже, чем следовало, поклонилась. И тотчас же Михаил Андреевич, словно по какой-то безмолвной команде, принял чуть небрежный вид. А Леонтий Иванович едва заметно улыбнулся, и тотчас лицо его неузнаваемо изменилось — утратило свою привлекательность и приобрело несколько ироническое, даже насмешливое выражение.

Посетительница протянула Леонтию Ивановичу внушительного вида конверт, тот вскрыл его и стал читать письмо. Федя заметил, что по мере чтения он все почтительнее взглядывал на женщину и все ласковее — на мальчика; один раз он даже поднял руку и потрепал его по мягким светло-соломенным волосам.

Дичившийся вначале мальчик теперь почувствовал себя свободно. Он смело наклонился к Феде и спросил его, в какой класс он поступает. Федя ответил, что и он и брат надеются поступить во второй; мальчик вздохнул и сказал, что тоже хотел экзаменоваться во второй, и маменька была согласна, но тут пришло письмо от графа, — он так именно и сказал — «графа», ничего не прибавив и не объяснив, — и приходится «начинать сначала», то есть с первого класса. Все это он изложил Феде скороговоркой, но законченными, округлыми, пожалуй, слишком литературными для его возраста фразами и при этом совершенно непосредственно, доверчиво и по-детски смотрел на Федю своими удивительно милыми, словно только что промытыми росой, светло-синими глазами.

В следующий раз Федя встретился с ним уже в спальне пансиона. Оказалось, что Филя — так звали мальчика — все же поступил не в первый, а во второй класс; он совсем было примирился с тем, что придется идти в первый, но на экзамене отвечал так хорошо, что приглашенные Чермаком профессора единогласно определили его во второй.

Кровати мальчиков стояли рядом, и они крепко сдружились.

У Фили была одна странность: он спал так крепко, что, надо думать, даже пушечная пальба не могла бы его разбудить. Сигнал к утреннему подъему не производил на него никакого впечатления. Для того чтобы его поднять, нужно было подойти к нему вплотную, взять за плечи и сильно потрясти. И вот эту-то обязанность добровольно приняли на себя Федя и Миша. Иногда им приходилось употребить немало физической силы, прежде чем Филя открывал глаза. Правда, он и после этого почти целую секунду смотрел на все окружающее непонимающим, бессмысленным взглядом, но зато в следующую минуту проворно вскакивал, заправлял койку, а еще через секунду был полностью одет. Никто в классе не умел одеваться так быстро, как Филя, и поэтому мальчики будили его в самый последний момент, до того тщательно загораживали от надзирателя.

Надзирателей в пансионе было несколько. Ранним утром, тотчас после сигнала подъема, в спальне второго класса появлялись двое — француз Манго и немец Ферман.

— Levez-vous, mes enfants, allons, levez-vous! — говорил Манго.

Он был немногословен, никогда не выходил из себя, носил прекрасно сшитый коричневый фрак; глядя на него, с трудом верилось, что когда-то Манго был барабанщиком наполеоновской армии. В 1812 году он попал в плен и с тех пор не выезжал из России. Правильная французская речь и выразительное чтение вслух помогли ему добиться специального разрешения быть гувернером или надзирателем в частных пансионах. Несмотря на постоянное спокойствие и ровное обращение, мальчики не любили его за холодность и равнодушие. Когда Манго входил в спальню они обычно с головой натягивали на себя одеяло и лишь после его ухода нехотя поднимались.

— Auf, auf, auf! — вторил французу немец Ферман. Добродушный, чувствительный, искренне преданный своим питомцам, он мог подойти к любой кровати, бесцеремонно поднять одеяло, чего никогда не позволил бы себе Манго, да вдобавок еще и пощекотать своего сонного, не успевшего протереть глаза питомца.

— Mais finissez donc, levez-vous, vous alles en retard — снова раздавался размеренный, чуть скрипучий голос вернувшегося Манго.

Его встречали враждебными, злыми взглядами: «Встаем, что же вам еще надо?» Видимо, чувствуя это, он снова уходил, и тотчас же снова появлялся Ферман.

— Auf! Man sagt ihnen, auf! — восклицал он, грубовато тормоша запоздавших. И все-таки ему дружелюбно улыбались.

Через полчаса все выстраивались в большой классной комнате. Из рядов выходил специальный дежурный и скороговоркой читал молитву.