Дорога домой - [32]

Дочь теснее прижалась к отцу. Она снова захотела историю о том, как вышло, что он жил с людьми.

И Пакс напомнил ей, как мальчик спас его, забрал из одного дома и перенёс в другой.

Ты боялся? – допытывалась она.

Пакс задумался. Я не боялся, когда он принёс меня в своё логово и сделал так, чтобы мне было хорошо. Но потом боялся. Часто.

И тогда ты от него убежал?

Пакс склонил голову, обхватил шеей хрупкий череп дочери. Его сильное сердце билось о её узенький хребет.

Я не боялся, что мой мальчик сделает мне больно. Когда я полюбил его, я часто боялся, что ему будет больно или что я его потеряю.

Разве можно любить человека?

Да.

И тогда начинаешь бояться?

Да. Когда полюбил – боишься, подтвердил Пакс. Как у лис.

32

Идти по тропе к старой фабрике было всё равно что идти за самим собой маленьким. У поворота, где раньше всегда с рычанием рвались с цепи два сторожевых пса, Питер словно наяву услышал, как его приятели подзадоривают один другого – мол, слабо́ проскочить? Возле домика с остроконечной крышей, брошенного задолго до войны, ему вспомнилось, как они пугали друг друга: «Ведьма! Ведьма! Там живёт ведьма!» – и он опять как будто услышал голоса друзей и свой собственный голос тоже. А проходя мимо изгороди, где обычно поджидал угощения светло-серый пони, он чуть было не похлопал себя по карманам: нет ли яблока?

Когда он дошёл до леса, это странное чувство только усилилось. Лес выглядел в точности как до войны. Тот же чёрный орех – они взбирались на него до самого верха, вот и их инициалы вырезаны на коре. Та же старая сосна, с толстым стволом и хвоей высоко на макушке, перед которой Питер всякий раз прикусывал язык: прямо за ней лежит крохотная ложбинка, где в марте всегда расцветали ариземы, и мама заставила его поклясться, что он никому об этом не расскажет, – уж такая они были редкость.

Эти воспоминания – всего лишь несколько мгновений его жизни. Куда подевались все остальные мгновения? И куда подевались его друзья – куда их увезли от войны и отравленной воды? Вернётся ли кто-то из них в пустой город?

Тропа кончилась внезапно, и Питер остановился. Вот она, фабрика. И за ней холм.

– Джейд сказала, у меня хватит храбрости, – напомнил он себе вслух.

Может, и хватит. Но не прямо сейчас. Сначала надо собраться с духом. И он отвернулся, уставился на реку.

Первое, что он заметил: река вышла из прежних своих берегов, разлилась на добрых десять футов с каждой стороны. Теперь она была шириной в полсотни футов, а кое-где и больше.

Этим утром река была гладкая как стекло, не считая полоски ряби в середине, где течение быстрее. В этой зеркальной глади отражалась синева неба, и вода казалась кристально чистой – трудно было поверить, что всё это до сих пор отравлено.

Он посмотрел на пороги, которые выглядели сегодня посмирнее, но всё же бурлили. Слетев с последнего уступа, вода тотчас выравнивалась, растекалась по глубоким каменным ванночкам. Питер хорошо знал эти ванночки изнутри: раньше он часто открывал под водой глаза и смотрел в небо. Тогда всё как будто немного смещалось, и это было странно, но совсем не страшно, даже спокойно: словно само время расслаблялось и замедляло бег.

Огромный мёртвый дуб, в котором застрял обломок мельничного колеса, растянулся поперёк реки, корнями к противоположному берегу. Половина этих корней была в воде, а другая половина тянулась к небу, точно множество воздетых в молитве рук. А за корнями, на противоположном берегу, Питер увидел тот камень, где год назад под отломанной веткой он нашёл останки лиса – и в первую ужасную минуту думал, что это Пакс.

В нескольких ярдах от камня высилась гигантская пихта – её нижние разлапистые ветви, стелясь по земле, раскинулись футов на двадцать пять, не меньше. Если бы Питер всё ещё был ребёнком, они с друзьями сразу переплыли бы на тот берег, и забрались бы под эту пихту, и устроили бы себе под её лапами тайное убежище. Но он не ребёнок. Слишком много воды утекло с тех пор, как он был ребёнком.

Он повернулся в сторону бывшей фабрики. Покатый луг – весь, до самого верха, – вызывающе живой. Цветы повсюду, они торчат из высокой ярко-зелёной травы, даже из каменных уступов. Мама научила его названиям полевых цветов, росших неподалёку от дома, и сейчас взгляд его выхватывал знакомцев: вот колокольчики, и аквилегии, и белые цветки сангвинарии, её ещё называют «кровавый корень». Правильное название, подумал Питер, если знать, что почва, из которой она растёт, пропитана кровью.

Он двинулся вверх. Миновал место, откуда отец тогда бежал вниз, к реке, ему навстречу. Поднялся к полуразваленной фабрике. Вот здесь стояли тогда армейские палатки. В тот последний день они с отцом вошли в палатку и сели на отцовскую койку. И проговорили час – так, как никогда не говорили раньше.

Питер прикинул, где примерно могла стоять эта койка, и сел на землю.

Почти весь тот час отец просил прощения. За многое. Питера это так потрясло, что он пропустил мимо ушей целую кучу извинений и сожалений. Но последнее он запомнил: «Жаль, что я заставил тебя бросить этого твоего лиса на обочине, в опасном месте. Прости. Наверняка можно было придумать что-нибудь получше».