Дорога дней - [45]

Он опять улыбнулся:

— Я объясню тебе. Знаешь, где живет товарищ Шахнабатян?

— Знаю.

— Рядом с ее домом. Тоже двухэтажный. Понял?

— Понял.

— Войдешь во двор, поднимешься на второй этаж… Когда сможешь прийти? Хочешь, буду ждать тебя в семь часов?

Я пообещал. Он встал, взял шляпу и попрощался. Никто из нас так и не понял, зачем он приходил.

— Осрамились, — сказала мать после его ухода, — и угостить-то нечем было.

А отец улыбнулся:

— Такого хорошего человека как ни потчуй, все равно мало.

Я СТАНОВЛЮСЬ СКОМОРОХОМ

У этого стола странная форма: он стоит на трех коротких, толстых ножках, черный, но такой блестящий, что можно глядеться в него, как в зеркало. Рассмотреть всю поверхность стола невозможно — он покрыт тяжелой шелковой скатертью. Это рояль, первый рояль, который я увидел в жизни. Рояль — музыкальный инструмент. Камертон товарища Папаяна, скрипка на круглом, покрытом бархатом столе в углу комнаты, свирель Мко и даже свисток — все это музыкальные инструменты. Но рояль — дело другое: рояль, как говорит товарищ Папаян, — «королева всех музыкальных инструментов» (почему-то королева, а не король).

Уже десять дней, как я каждый вечер по два часа провожу у товарища Папаяна. Его дом совсем не похож на наш и на дома наших соседей. Две большие светлые комнаты на втором этаже, белые стены, белые потолки. В одной комнате — блестящие металлические кровати, «шкаф» — это, по-моему, тот же комод, что и у Газара, но только очень красивый, высокий и блестящий. В этой комнате много стульев, горшков с цветами, на подставке — гипсовая голова какого-то старика, над кроватями прибит тяжелый пестрый ковер, на ковре в золоченой раме висит картина, на ней гнутся под ветром деревья с белыми стволами. В этой комнате есть еще зеркало и маленький столик, уставленный множеством флакончиков и разноцветных коробочек с чем-то белым. На окнах — плотные занавески, и когда Егинэ, жена товарища Папаяна, развязывает ленточки, стягивающие их, бахрома занавесей почти касается пола, комнату наполняет странный сумеречный свет, и хочется говорить шепотом. Эту комнату Егинэ называет спальней. И, по-моему, Егинэ самая красивая женщина на свете.

Другую комнату называют по-разному: гостиной, столовой и кабинетом. Оба они — Егинэ и товарищ Папаян — занимаются в этой комнате. Он в длинных тетрадях записывает ноты и время от времени наигрывает что-то на рояле, а когда прихожу я, нас становится трое и, конечно, мы мешаем друг другу, поэтому Егинэ, если она не занимается со мной, уходит в спальню и там перед зеркалом разучивает свою роль. Она артистка.

В гостиной, кроме рояля, стоит массивный круглый стол, покрытый белой скатертью, которую мы с товарищем Папаяном ежедневно украшаем кофейными пятнами, за что Егинэ отчитывает нас, смеясь:

— Дикари, сущие дикари! Ну что мне с вами делать?

В комнате есть еще книжный шкаф, набитый самыми разнообразными книгами, письменный стол, кресла, обтянутые бархатом, и такой же диван, а возле рояля — круглый черный вертящийся стул.

И знаете, несмотря на то что одежда моя очень не соответствует обстановке, меня это уже не стесняет. Не стесняет потому, что Егинэ, потряхивая коротко остриженными золотистыми кудрями, вздернув маленький носик и прищурив свои фиалковые глаза, смеется так заразительно, что мое сердце просто прыгает от радости, а товарищ Папаян улыбается сам себе, своему решению, которое он выразил в первый же вечер, когда я пришел сюда.

— Ну, Егинэ, мы должны обтесать этого дикаря. Ты даже не представляешь, какой у него тонкий слух, какое чувство ритма!

И они тут же принялись «обтесывать». Для начала они немного «обтесали» мои рабочие часы в мастерской. Папаян сам пришел туда. Из его разговора с заведующим мастерской, с товарищем Суреном и мастером Амазаспом я разобрал только несколько слов: «Он несовершеннолетний… Так положено по закону…»

В результате мои рабочие часы сократились вдвое, а зарплата осталась той же.

Затем Егинэ и товарищ Папаян стали знакомить меня с музыкой и с музыкальными инструментами. Но что всего удивительнее — они заставили меня также вытащить из стенного шкафа тетради и книги, да, да, и даже тетрадь по арифметике.

Их намерения были еще неясны для меня, но до этого я был уверен, что уж арифметика-то мне больше не пригодится. Только разве их переубедишь! Улыбнутся, взъерошат твои запыленные кудри и даже слушать не захотят ни о чем…

Да и не только они. Отец, узнав, что Папаян собирается учить меня музыке, был очень разочарован, так как считал, что в лучшем случае я сделаюсь «скоморохом», и успокоился, только когда я ему рассказал, что Егинэ будет заниматься со мной по всем предметам и в особенности по арифметике.

— Хоть зарабатывай в день по десять туманов, не будешь знать счета — проку никакого, — говорил отец убежденно.

И так я попал в новую для меня среду. И вот уже десять дней, как меня «обтесывают» в этой среде. За это время я научился, входя в комнату, вытирать ноги, научился сидеть на круглом стуле перед роялем и… научился слушать, слушать, как играет на скрипке товарищ Папаян и как тихо, но очень, очень приятно поет Егинэ: