Дополнительный том. Лети, корабль! - [68]

Однажды раздается звонок, в трубке женский голос: «Спасибо вам за память о моем брате. Я сестра старпома с „Правды“. Скажите, как мне попасть на Вайгач, я хочу поставить на могиле брата памятник». «Вы с ума сошли! Туда не попасть. Там — запретная зона».

В те годы на Новой Земле сооружался полигон для ядерных испытаний, и вся округа была закрыта для частных лиц. И все-таки она сумела пробиться туда, поставить памятник… Вот вам женское сердце.

К 300-летию нашего флота носился я с идеей — снарядить судно и пройти на нем с журналистской и писательской братией по памятным местам Северного морского пути. Киногруппу взять. Привести в порядок могилы моряков-полярников. А их немало в Арктике. Могилу лейтенанта Жохова на Таймыре спасать надо от сползания в море, захоронение кочегара Ладоничева…

Вертолет нужен. А вертолеты со всех судов поснимали, даже с атомных ледоколов сняли. Дорого, говорят. А сам-то поход можно было в плановом порядке организовать. И денег-то не так уж много потребовалось. На банкеты, на пьянки больше уйдет. Так и погибла идея. Эх…

— А это что за льды? Арктика?

— Антарктида. Район станции «Молодежная».

Я ходил туда на теплоходе «Эстония» в 1979 году. Тогда с нами и «Сомов» был. Но это не он, а некий собирательный портрет ледового судна… Написать айсберг невероятно трудно. Лучи света проходят сквозь него и отражаются внутри. Передать это кистью невозможно, как игру бриллианта. Поэтому я под Рокуэлла Кента писал. Стилизованно. Но были гении, как Серов, например. Ему все удавалось. Коровин хорошо Север писал, но он в Арктику не забирался. Он по Архангельской губернии разъезжал. По-настоящему открыл россиянам Север живописец начала века Александр Борисов. Ученик Шишкина и Куинджи, крестьянский сын из Вологды. К сожалению, сегодня о нем знают только специалисты, а тогда в девятисотых годах слава о нем гремела по всей Европе. Из двухлетней экспедиции на Новую Землю художник привез десятки уникальных полотен. Вообще-то мы Новую Землю Арктикой еще не считаем. Ну разве что северную оконечность… В Арктике есть нечто космическое, внеземное, и этот космизм, на мой взгляд, сумел передать лишь один художник — Врубель.

Вот этот круг на картине многие принимают за солнце. Но это печать. Точнее, почтовый штемпель, который поставил мне на лист начальник станции «Молодежная». «А то никто не поверит, что ты это здесь малевал!» Взял и шлепнул.

А лед в Антарктиде — опасная штука. В любой момент может сползти и кувырнуть судно. С «Брянсклесом» такая история была. А что делать? В Антарктиде все причалы ледяные.

— А вот эта акварель… У нее есть точный адрес?

— Есть. Это Европа. Голландия. Баржи на реке Везер на подходе к Антверпену. Это я прямо с мостика на «Челюскинце» писал. А вот эту по памяти — остров Валаам, березки на скалах… Вот эта аллея, она чуть-чуть ворованная. У нас дома с дореволюционных времен гравюра висела, черно-белая. Вольное повторение…

Голову пса в Переделкине писал. Там много приблудных собак, при Доме творчества кормятся. А этого — убили. Лаял много, мешал писателям трудиться…

Я не спрашиваю Конецкого, почему на его листах и полотнах так много цветов, деревьев, леса и почему так мало моря. Наверное, его слишком было много в жизни, и глаз художника искал отдыха от непроглядной шири морского горизонта. Зато теперь в окне лишь кусок неба над краем питерского двора-колодца.

Смотрю на акварель с баржами на Везере и нахожу в томике Конецкого словесное отражение этой картины: «В канале отдыхали речные самоходные баржи. На их рожах буквально написано было наслаждение от короткого безделья… Старые платаны склоняли над каналом и самоходками тяжелые черные стволы. Черные ветви, на которых покачивались забытые богом шишечки, украшали серо-лиловые декабрьские небеса… А противоположный берег канала весь был покрыт ярко-зеленой газонной травкой, которая, очевидно, чихать хотела на давешний ночной снег». Тут не сразу поймешь, где акварельная краска переходит в словесную и где кончается слово и начинается краска. Не такое уж баловство для писателя — этюдник и палитра…

«Самоходные баржи на подходах к Антверпену», — диктует автор жене название безымянной дотоле вещицы. А я не могу отделаться от мысли, что я уже читал эту картину. Ну конечно же, рассказ так и назывался — «Последний день в Антверпене». «Шельда была полна тумана, смешанного с тяжелым дыханием заводов… Я все так хорошо — даже детали — помню потому, что тогда очередной раз собирался завязывать с морями; очередной раз бросал плавать. И думал, что рейс последний. А тот, кто бросал летать или плавать, знает, как запоминается последний полет или последний рейс».

— Виктор Викторович, и все-таки тот «последний рейс» последним не был?

— Не был. Последний рейс в моей жизни был в 1986 году на «Кингисеппе». Тяжелый рейс… Мы вышли из Архангельска, везли зимовщикам овощи, разборные дома… Ткнулись в Карские Ворота — ни фига. Все забито льдом. Пришлось обходить вокруг Новой Земли…

Повесть о по-настоящему последнем в судьбе капитана Конецкого походе, увы, не дописана, она вместе с другими книгами, столь популярными среди моряков и неморяков, застряла в сплоченных льдах безвременья. Разговор наш плавно переходит на бездоходность писательского труда сегодня, на грабителей-издателей…