Дополнительный том. Лети, корабль! - [53]

Все шло чинно-гладко, и вдруг — незапланированный Конецкий: резко поднялся, словно катапультировался, и — с места в карьер — о главной беде, которая „достает“ всех литераторов, о засилии цензуры. И так не блещущий румянцем, он как-то весь побелел, нос заострился, глаза — буравчиками. Звенящим голосом, сильно грассируя, он долбал цензуру вообще, а ленинградскую в особенности, заодно с ней и обкомовских стражей, работающих в одной упряжке с цензурой и, повернувшись к Холопову, сказал примерно следующее: вот только что выступал главный редактор „Звезды“ и ни единым словом не обмолвился о самом больном, о том, что цензура ему жить не дает, давит, душит. А почему не обмолвился? Да потому, что, скажи он про цензуру, вы его сегодня же снимете с работы. Я сейчас готовлю для „Звезды“ новую повесть и не уверен, что ее пропустят. Вот главное, о чем надо говорить!

И — сел. Лицо пошло красными пятнами. Он машинально достал сигарету, но она выпала из рук, пальцы плясали, осоловелый, какой-то загнанный взгляд провально скользил по сторонам, ни на ком не задерживаясь.

В зале зависла гнетущая тишина. Празднично задуманное мероприятие дало сильный крен. У товарища Романова лицо сделалось мраморно-чугунным. Готовивший „вопрос“ заведующий отделом культуры сидел багровый, на полтона ярче своего шефа. Никто из писателей, а тут были самые маститые, самые „смелые“, не поддержал Конецкого. Растерянность в президиуме длилась, наверное, какие-то секунды, но это была РАСТЕРЯННОСТЬ ВЛАСТИ, и эти секунды стали СЕКУНДАМИ ПОБЕДЫ писателя Конецкого! Разумеется, последовал начальственный окрик, дескать, не надо обобщать, товарищ Конецкий, не надо выступать от имени товарища Холопова, товарищ Холопов не мальчик, если бы у него были подобные проблемы, он бы сам сказал… И т. д. и т. п…

Вот когда я узнал, каков он, писатель Конецкий, этот поджарый, подтянутый морячок с болезненно-желчным сухим лицом.

„…Оказывается, что за тысячелетия лжи, как основы основ нашего существования, мы так и не смогли полностью адаптироваться к ней! Человек не способен лгать вечно, черт бы его, человека, побрал! В какой-то момент мы вдруг ляпаем: „Эй! Ты! Болван нечесаный! Иди помойся! И перестань чавкать, осел!..“ И ведь знаем, что этот „болван нечесаный“ нам дорого станет, но не можем мы лишить себя такого удовольствия: хоть на миг перестать лгать и выстрелить из себя то, что на самом деле чувствуем…“ (Виктор Конецкий. Начало конца комедии. М., 1978. С. 6–7).

Однажды мне довелось быть у него дома. Он прихварывал, выглядел неважно. Я пришел навестить „своего“ больного автора (по его просьбе). Правда, не скрою, был у меня и некоторый личный интерес: из повести „Вчерашние заботы“ еще на стадии редактирования В. В. снял эпизод, связанный с Новой Землей, ядерным полигоном и испытаниями. Вот это-то место в его рукописи меня и интересовало — как бывшего атомщика, как раз про это пишущего. И я мечтательно сказал, как здорово пришелся бы этот кусок из его повести для моего романа („Зона для гениев“) — я бы его закавычил и вставил в роман как документ, подарок от В. В. Конецкого. И купюра была бы опубликована. (Какая наивность думать, что абсолютно непроходимый в те годы эпизод в моем романе будет пропущен!) Конецкий оценивающе поглядел на меня, дескать, в своем ли я уме, и разразился монологом: „Ты псих, — сказал он, — псих, вроде моего друга Адамовича. Тот вообще требует убрать по всей стране все военные памятники. Знаешь, старик, ты обратился не по адресу. Я — вояка и ваш пацифизм в гробу видал! Никаких тебе „кусков“ не дам. И не проси!“ — „Да разве ж я прошу, я просто намекнул“. Он рассмеялся, а на прощание достал с полки толстую книгу и, размашисто надписал: „Геннадию Философовичу — с благодарностью за акушерство при рождении Фомы Фомича и на добрую память. В. Конецкий. 20.10.80 г.“. Это было московское издание двух путевых романов — „Вчерашние заботы“ и „Соленый лед“[34]».

X

«ИНФАРКТНЫЙ ДНЕВНИК» (Ленинград, больница им. Ленина, январь 1984 года)

Народ и партия едины!

Раздельны только магазины…

Самое популярное высказывание пациентов этого заведения

При попадании в реанимацию надо иметь крепкие нервы. И собрать эти нервы надо в крепкий кулак, вспомнив все карцеры, шторма, льды и казармы. Дедуля, который ходит под себя, облепленный датчиками, совсем голый — Адам. С шумом падает струя мочи. Из дедули льется. В итоге он падает. Я: «Сигнал есть? Нет?» Ору, зову медсестру. За стенкой шум чаевничания (медперсонал пьет чай с тортом, который принесли родственники какого-то больного).

Конечно, в реанимации оказался один еврей-инфарктник. И конечно, к нему пробилась и возле него дежурила толстая жена-еврейка. Я не знал этого. Подходит женщина в халате, спрашивает: «Что-то нужно?!» Я: «Почему свет не горит? Я читать не могу». Она: «А почему свет не горит?» Я: «Я не электрик».

Дня за два до больницы. 10 часов утра. Телефонный звонок. Женский голос. Не называя себя, раздраженно говорит, что видела во сне, как я бродил по страшным баракам Бухенвальда в полосатой одежде и с номером телефона на спине…