Донос - [52]

Сестра отца, тетя Шура, жила в Митрофановском. Мы поехали сначала к ней. Ехали на поезде, а от станции, через лес, четыре километра пешком, шли долго, с частым отдыхом – отцу с его палкой было тяжело. Он постоянно хитрил – то спрячется и я его ищу, то придумает историю с поиском каких-то грибов, от которых враз пацаны вырастают, я делаю вид, что верю и ищу эти грибы, а он сидит где-нибудь под кустом, смеется, но отдыхает.

Дорога лесная, тележная колея заросла, по ней и здоровыми-то ногами переступать тяжело, а с постоянным подтягиванием больной ноги вслед за здоровой, это не ходьба, это мука. Но идем, медленно, с отдыхом, но идем. Четыре километра идем до вечера.

Но для отца это не только лесной переход, это наслаждение лесом, покоем, тишиной, миром. На каждом привале он что-нибудь делает, то палку мне дорожную красивым узором распишет своим ножиком, то хлеба на бугорок подсыплет – пусть поклюют птички, им ведь тоже не сладко, а то и просто сидит, любуется деревьями, кустами, лесом. Отдыхает. И не только от ходьбы.

Вот, наконец, и деревня. Подходим к дому – никого нет. Закрыто. Отец знает, куда ключ прячут. Открывает, заходим. Действительно, никого. Отец разогревает чайник, накрывает на стол, выставляет, что с собой привезли, сидим, ждем.

Кто-то все же нас видел, тетя Шура влетает стремительно, бросается в объятия, плачет. Приговаривает:

– Живы, живы, слава Богу, живы, довелось увидеться…

– Да успокойся ты, живы, видишь же, успокойся, живы, вот, приехали вас повидать.

В доме быстро собрались какие-то люди, никого не знаю, а может, забыл, возбуждены все, радостны, здороваются, треплют отца за плечи, щупают, как будто не верят, что вот он живой и только что с войны, а руки-ноги целы. Что, ранен? так что ж, с кем не бывает, раненый не убитый, раненый он живой, а все, что там повреждено, так оно что ж, оно зарастет.

Завязывается застолье.

– Ну, давай, Саня, рассказывай, как оно там вообще-то.

– А что рассказывать, всё вы знаете не хуже меня, а на войне, так оно как на войне, вы это тоже знаете, воевали не раз. Пожеще теперь, побольнее, так ведь смерть, она ведь всегда смерть, больнее ли, жеще ли. А умирают много ли, мало ли, оно ведь все равно – умирают. Так что нечего мне особенно рассказывать – война. Вы расскажите, как вы здесь. Нас там на войне больше ваши беды волнуют.

– Ну, уж ты скажешь, наши беды и война. Какие у нас беды, у нас забота, как вам помочь. Накормить, одеть, чтобы хоть об этом головы ваши не болели. А мы что ж, нас не убивают.

Появилась бражка, голоса стали громче, веселее.

– Ладно, Сань, на войне как на войне, а как ранили? Рассказывают тут у нас, вроде еле и живым остался, а хуже того, чуть вроде и к немцам не попал.

– Да, было, что было, того не вычеркнешь. Там, на фронте, часто случается, нападают одни, а наступают другие. Случилось и у нас, там, на карело-финском, зима, снег глубокий, мороз за сорок, давно готовилось наступление, время подходит, а нападают на нас. Финны, усиленные немецкими танками, вдруг из глубокой обороны перешли в наступление, буквально за два-три часа до нашей атаки.

… Атака финнов для всех оказалась ошеломляюще неожиданной. Геша Новиков, комроты, сообщил только – получен приказ выдвинуться к первой линии.

– И огонь! огонь! мин не жалеть. Саша, пойди по взводам, все же неожиданность, изменения в расстановках, помоги там командирам взводов, обслуживающим наши батареи, главное, чтобы они не дрогнули, а уж мы выдержим, пошвыряем минами по напирающим наглецам.

Миша, ординарец, не отставал, тащит запасные диски автоматные, мы с ним уже на третьей, но самой передней позиции, вокруг огненный кошмар, горят танки, там вон схватились врукопашную, отбили, снова в окопе, стрельба, а ведь темно еще, раннее утро, самая темень на севере, еле различаем в кошмаре огненном, где наши, как стоят, что там у нападающих. Часа через два после финской атаки вдруг все стихло, все исчезло, как напали, так и отхлынули. Успокоилось всё, тишина, мы с Мишкой проползли по траншеям. Быстро прошли на КП, ротный уже на месте, озабочен.

– Что-то быстро успокоились. Не к добру это, держать всех в напряжении, боевые посты выдвинуть, Саша, проследи, не заскучали бы, не заснули. Не нравиться мне эта внезапная тишина.

Мы, с неунывающим Мишкой, снова лезем вперед, к постам, а это для контрольного расположения роты нашей, наверное, километр, не менее, и все это почти ползком. Где-то повезет, чаща лесная, там только и передвигаешься по глубокому снегу ногами, но и здесь держи ухо востро, как бы «кукушка» не подстрелила, что делать, война, не просто передовая, а передовой заслон, передовая позиция, вот он, вражье племя, немец, в какой-нибудь сотне метров от нас, тут уж кто кого перехитрит. Или переборет. Силой.

Только обошли все заслоны – шквал артиллерийский, где небо, где земля, не различишь, темень, чего ему, немцу, не спиться, он же воюет по расписанию, вечером – отбой, утром – начало, что это он вдруг взъерепенился, что за обстрел?..

Залегли, ждем, артиллерийский вал ушел за нас, за нашу спину, в тыл, на вторые позиции, ага, значит сейчас атака, всем приготовиться! К бою! – но нет, после артналета все стихло, никаких атак, бросков, танковых нападений. Успокоились финны. Не хватило, видать силёнок у финна. Успокоились. А немец что, немец педант, немец ночью спит. Ночь есть ночь, спать надо ночью. Не до атаки, не до войны.