Донбасс - [147]

И опять горько посетовал на себя, на свое косноязычие старый Тарас Заноза: «Нет у меня, нет настоящих слов, чтобы все это описать! А какая картина! Рудничный двор весь залит ярким электрическим светом… Красные, зеленые, желтые сигнальные огни… Светофоры… Электровозы… Подземные поезда… Ну, чем не столичный вокзал? И тут же — кони. А? Слепые, последние кони… Обломки империи… А? Ведь это что ж? Ведь это — символ! Ведь это у меня на глазах, вот тут, у ствола, кончается один век и сразу же начинается другой, новый… И все это — глубоко под землей. В недрах!.. А наверху сейчас — зима. Снег. Много в эту лютую зиму выпало снега… Снег, снег… И где-то далеко-далеко отсюда, в снегах Карельского перешейка, кипит война… И в Европе — война. Где-то — Гитлер… Где-то — Чемберлен… И все это прямо относится к тому, что происходит сейчас здесь, на рудничном дворе. А я не могу, не умею описать это человеческими словами!» — И он морщился от сознания своего косноязычия, как от зубной боли.

Наконец выдача лошадей на-гора началась. Первым повел коня в клеть Вася Плетнев. Стрепет шел послушно, не шалил, не дурачился, словно тряпка на глазах сразу укротила и даже припугнула его. Шахтеры следили за ним и его движениями с той доброй улыбкой умиления и жалости, с какой взрослый человек всегда смотрит на слабое, бессловесное существо — на ребенка, птицу или комнатную собачонку.

Вася ввел коня в клеть. Все! Теперь как раз время прощаться. Дальше, на-гора, Стрепет уже поедет один.

— Ну, бывай здоров, Стрепет! Гуляй! — чуть дрогнувшим голосом сказал Вася. Потрепал в последний раз лохматую гриву коня, погладил, а потом вдруг обнял и поцеловал Стрепета прямо в мокрые губы. И, сам смутившись, поспешно выпрыгнул из клети.

Однако никто не засмеялся.

Молоденькая стволовая, похожая в своем мокром, блестящем от воды резиновом плаще с капюшоном на моряка в шторм, стала устанавливать деревянные щиты в клети. К ней подошел Дед.

— Ты вот что, Фрося! — негромко сказал он. — Просигналь-ка в машинное отделение: пусть осторожно качают. Поняла? Как людей… — прибавил он и невольно подумал при этом: «Вот так и меня скоро… как старую лошадь…» Но тут же испугался: не вслух ли подумал? В последнее время с ним это случалось. Он оглянулся: рядом никого не было. Неподалеку, в группе шахтеров, стоял Бобыль. Тяжко опираясь на свою суковатую палку, Дед пошел к нему.

— Слыхал я, на конный двор уходишь? — спросил он, чтобы спросить что-нибудь.

— Да, выходит так… — виновато отозвался Бобыль.

— А может, в шахте останешься? Работу найдем.

— Нет, Глеб Игнатович. Не приходится…

— Заработки на конном дворе не те, что в шахте.

— За этим я не постою.

— Вот как? — покосился на него Дед. — Ну-ну! Так я скажу, чтоб тебя с Чайкой поставили на подвозку крепежного леса. Там — ничего, там — заработаешь…

— За это спасибо вам, Глеб Игнатович!..

Фрося отбила сигналы в машинное отделение: четыре удара — люди! Двухэтажная клеть вздрогнула, дернулась, сначала опустилась вниз, а потом плавно пошла вверх. В последний раз мелькнула морда Стрепета и исчезла. Стрепет уехал на-гора…

— Гуляй, Стрепет! — тихо проговорил Вася вслед.

Больше никто ничего не сказал, — молчание лучше и полнее всего выражает чувства мужчин.

Через несколько минут клеть вернулась. Теперь была очередь Чайки. Бобыль ехал на-гора вместе с нею. Ему это было разрешено в виде исключения: Чайка — лошадь смирная, послушная коногону, она в клети не заскандалит.