Домой не возвращайся! - [7]

– Ну, тогда с Богом, – сказал Горелый и, заслышав шаги за дверью, отошел к столу дежурного.

– А вот и я, – дыхание дежурного было слегка учащенным. – Глеб Сергеевич, все куплено согласно списку.

– Вот спасибо, Володечка, дорогой. Я пойду, а не то моя старуха все морги на уши поднимет.

Примерно через час Бальзамов был на допросе у капитана Садыкова.

– Ну, что, великий молчальник, – Садыков поигрывал тонкой золотой авторучкой в смуглых пальцах, – запираешься дальше? Как ты уже понял, я человек интеллигентный и собственноручно выбивать показания не люблю.

– Конечно, нужно ведь двигаться вверх по лестнице жизни, – горько сыронизировал Вячеслав.

– Знаешь, господин Бальзак, а мне даже хочется, чтобы почки твои стали двумя ненужными тряпками, чтобы печень твоя застряла у тебя в глотке, а легкие болтались бесформенной слизью в кашляющей груди. Но и это не все. Знаешь, что будет с твоей талантливой литературной головой? Так я скажу. Мозг в твоем черепе после соответствующих действий будет напоминать ваш русский холодец, с одной маленькой извилиной от зековской шапки. Через некоторое время, на лице образуются две черные подглазины, под двумя ввалившимися органами зрения, кожа на лице пожелтеет и сморщится, как древний египетский папирус, спина ссутулится, а ноги будут передвигаться с невероятным трудом. Весь внешний облик изменится так, что даже мать родная не признает. Каждое движение будет отдаваться нестерпимой болью. Это и называется – стать овощем.

– Альберт Гусейнович…

– Ну?

– Пошел ты, сука.

– Дежурный, – крикнул Садыков, – сопроводить в машину.

Сидя в уазике, в зарешеченном отделении для задержанных, Вячеслав закатал рукав и перетянул левую руку чуть выше локтя носовым платком. Потом стал, как можно чаще, сжимать в кулак и разжимать кисть. Когда уазик затормозил и хлопнула дверца водительской кабины, Бальзамов положил подарок седого подполковника в рот, между щекой и десной.

Его долго водили по темно-зеленым коридорам с едкими коричневыми полами, то и дело, открывая и закрывая решетчатые двери связкой огромных ключей. Периодически он выполнял команды: «Стоять. Лицом к стене. Вперед. Направо. Налево. Стоять. Лицом к стене». Бальзамов шел, ничего не чувствуя, ничего не ощущая. Слух улавливал звуки, словно сквозь огромную толщу ваты. Тонкая пелена тумана неподвижно застыла перед глазами, полностью скрадывая незначительные детали и видоизменяя крупные очертания. Вячеслав знал это состояние. Оно всегда приходило в те далекие годы, когда до выхода на ринг оставались считанные минуты. Облако невыразимого покоя. Четко был виден только соперник. И чем сильнее соперник, тем гуще белая пелена, покрывавшая все вокруг, и толще слой ваты.

– Задержанный, пройдите в камеру.

– Давай, голубь, греби крылышками, – пробасил голос из полумрака.

Когда тяжелая, железная дверь захлопнулась, и ключ со скрежетом провернулся в замке, Бальзамов зубами сквозь рубашку рванув узел платка, крикнул:

– Пар вам из чайника, а не Бальзамова!

Затем, задрав рукав и высвободив лезвие, рубанул по набухшим венам несколько раз. Теряя сознание и падая на косяк, он почувствовал, как толстые шерстяные нитки отцовского свитера тепло и мягко заключили тело в надежную и непроницаемую броню.

ГЛАВА 4

Если уж Эдик Телятьев пьянствовал или, говоря иначе, гулял, то обязательно с особым шиком и беспредельным весельем. Начальство в газете, где он работал, закрывало глаза на продолжительные загулы, потому что Эдик был бесценным кадром. Всегда мог своевременно подготовить самый острый и злободневный материал, нарыть в короткий срок обескураживающие факты. А самое главное, никогда не забывал о днях рождения вышестоящих чинов, а также их жен, детей и доброй половины родственников. Аспирантское руководство тоже никогда не беспокоило Эдика по таким пустякам, как многонедельное отсутствие на кафедре, ибо все знали, что Эдик – большой человек в очень серьезной газете. В такие дни обласканный жизнью газетчик Телятьев писал стихи, влюблялся в женщин и мог даже сочинить поэму о безответной мужской любви. Ночью, когда забирали Бальзамова, Эдик с кубком Вакха в руке и в обнимку с польской поэтэссой Маришкой Ковыльской, отчалил от постылой пристани серых будней, чтобы пуститься в очередной, многодневный круиз по волнам алкогольно-эротического счастья. Так что слышать он ничего не мог, да и не хотел. Рано утром сладостный покой их любовного гнезда растревожил настойчивый стук в дверь.

– Ребята. Эдуард. Маришка. Просыпайтесь. – Это кричал Хубилай. – Бальзамова увели люди в масках, шайтан их задери.

– Щас спою, – промычал Эдик и, усевшись на кровати в чем мать родила, взял гитару. – З-заходи, в-великий друг степей, монгол.

Как только Хубилай просунул голову в дверь, Телятьев запел, не в такт, дико молотя по струнам:

– Таганка, все ночи полные огня…

Хубилай покачал головой. – Ты, как всегда, фальшивишь. Эх, а еще друг называется. Песни поешь, ну пой, пой. – И со всего маху хлопнул дверью.

– Никита. Гречихин. – Потомок Чингисхана стучал уже в другую дверь.

– Что случилось? – послышался ответ.

– Там Телятьев, пьяный, голый и некрасивый. Я ему про Бальзамова, а он мне: «щас спою».