Домовой - [14]

— Матушка Мокрыня? — прошептала Мокша.

— Я не хотела, чтобы тебе снова было больно. Но ты должна была вспомнить.

— Прости. Я не узнала тебя. Я не забыла, нет. Просто… Просто запамятовала — твое лицо, голос будто стерлись из памяти.

— Ну будет, будет. Хватит реветь на сегодня, — старая кикимора прижала Мокшу к себе. — Все хорошо, так и должно быть.

— А девочка? — всполошилась кикимора. — Она вдруг пропала… это что — была я?

— Ты.

— А мама? Я что же… Как я могла ее забыть? — Мокша схватилась за голову, рухнула на колени и заревела.

— Ну, откуда ж в тебе воды-то столько? — Мокрыня присела рядом. — Не забыла ты ее. Самое страшное не забыла, как ни старалась я… Давно я тебя присмотрела, когда ты еще совсем маленькая была — не на кого мне было после себя болото оставить. Силы в тебе было, хоть ведром черпай. Мать твоя ведуньей знатной была: людей хворых с того света вытаскивала, предсказать что-то могла, совет толковый дать. От нее тебе сила и передалась по наследству. Кто отец твой — не знаю, но жили вы вдвоем, здесь, в лесу, отдельно от людей, чтобы не мешал никто. На этом месте теперь Степан с дочкой живет, оттого тебя в дом ихний так и тянет. Ну вот. Не нуждались вы ни в чем — люди с окрестной деревни помогали, чем могли, и мать твоя спокойно ведовством занималась, не отвлекаясь ни на что. Я за тобой присматривала, но забрать тебя до семи лет не могла — не принято так у нас. Отчего пожар случился, мне неведомо, Путята может и знает чего, но молчит. Вспыхнуло посреди ночи, да разгорелось так быстро, что пока я с болота дошла, успела только тебя из огня вытащить. Странный пожар был, быстрый, внезапный, будто раздувал кто. За какие-то мгновенья дом сожрал… Намучилась я тогда с тобой. Маленькая, кричишь, плачешь по мамке, не ешь, не спишь. Испугалась я, что умом ты тронешься, да сила твоя пропадет, и решила воспоминания тяжелые у тебя забрать и в болоте упрятать, чтобы не мучилась ты больше. Так я тебя и растила, а дальше… Тут все заходило ходуном, затряслось, перевернулось. Обе кикиморы вцепились друг в друга, испуганно озираясь.

— А теперь слушай внимательно! — Мокрыня схватила кикимору за плечи. — Времени совсем мало, вишь как домовой с ночницей в твоем обличье воюют, того и гляди, поубивают кого-нибудь. Думаешь, раз ночница оболочки тебя лишила, то и силы твои забрала? Нет, не может такого быть! На испуг тебя, глупую, взяла, а ты и рада пятками посверкать. Силы-то в тебе много, а ума — не очень. Ты и есть эта сила, сама в себе. И отнять ее никому не по зубам. А сейчас беги, покуда не погиб никто. Мокшу вдруг обуяла злоба: «А ведь и правда! Приперлась тут какая-то, раскомандовалась, хозяйничает, норовит отнять все, а я даже слова поперек не сказала!» Гнев забурлил, заплескался внутри через край, наполнил кикимору пробудившейся силой. Хлынула эта сила вся сразу, оглушая, сбивая с ног — кикимора чуть не захлебнулась. По кусочкам, медленно Мокша стала отвоевывать свою оболочку, заполняя ее собой, будто костюм какой надевала — руки в руки, ноги в ноги и голову на место. Выдавливала ночницу из себя, словно хворь ненавистную, пока совсем для нее места не осталось.

* * *

Выбросило ночницу из кикиморы черным комком. Пролетела она через всю комнату — и угодила прямиком в зеркало.

— Ой беда, разобьет ведь! — зажмурился домовой в ожидании. Тишина.

— Эй! — затормошила Мокша Пафнутия. — Да открой ты глаза наконец!

— Подожди, еще звона не было.

— Не будет звона. Подзатыльник могу дать — зазвенит не хуже. Смотри, пропала она!

— Как пропала? Куда? — вытаращил глаза домовой.

— В зеркало. Летела-летела и провалилась! Внутрь! Только как так вышло…

Подошли к зеркалу, сняли со стены, покрутили, повертели — все как обычно, повесили на место. Осмотрелись — марево над хозяевами поблекло, Андрейка запыхтел, заворочался, стал хныкать. Пафнутий озадаченно оттянул бороду, задумался. И вдруг как хлопнет в ладоши, расплывшись в улыбке. Мокша со страха чуть сама в зеркало не прыгнула.

— Ты что творишь, рожа оголтелая!

— Понял! — ответил домовой. — Ты ее, Мокшенька, из себя прогнала, а в свою оболочку нарядиться она не успела, вот и засосало ее в зеркало, как душу усопшую. Так-то! Пафнутий погрозил кулаком в сторону зеркала и пошел к хозяевам, пританцовывая. А Мокша все стояла у зеркала и всматривалась внутрь, будто что-то увидела.

— Слишком просто… — пробубнила кикимора.

— Что?

— Просто все слишком. Мы всю весну за ней бегали, да изловить не могли. Огород наизнанку вывернули, Путята по червям ее отлавливал, моей оболочкой завладеть смогла, а нужно было только зеркало ей на уши одеть?

— Ай! Ладно тебе. Из зеркала так просто не вылезешь — такие лабиринты… Я сам не бывал там, но не зря же зеркала занавешивают, когда умирает кто. А попадешь туда — так и будешь блуждать, пока время не кончится. От такой злыдни избавились! Не порть праздник. Пойдем лучше в гости к тебе, ты давно зовешь нору свою смотреть. Я вареньица с собой прихвачу. А дома завтра приберусь. Не буду сегодня работать — без меня управятся.

Пафнутий, пока говорил, и хозяев успел проверить — живы ли, и за печку слазил, банку с вареньем достал, и направился было на выход, как вдруг что-то завыло. Дом затрясся, заходил ходуном. Обернулся домовой — Мокша все так же стоит перед зеркалом, а оно рябью покрылось, будто вода. Поверхность вздулась, пошла пузырями, а изнутри ударило, словно в двери кто-то ломился, да так, что с полок все посыпалась. Кикимора попятилась, но тут ударило с новой силой. Внутри зеркала что-то хрустнуло, треснуло, а отражение в нем сменилось снежным пейзажем. Мокша с Пафнутием от удивления рты пораскрывали, уставились на чудо во все глаза. Пейзаж вдруг застило черным, и это черное медленно, словно кисель, стало перетекать наружу. Ночница черной жижей переваливалась через край, тут же покрываясь оболочкой. Рука ее вытянулась из зеркала, раскорячилась, уперлась в стену и стала вытягивать за собой остальное.