Домино - [22]

Он уже знает, что мадам категорически не хочет говорить о деньгах, но, именно потому, что, как правило, очень богатые люди не хотят говорить о деньгах, он думает над тем, как ему предложить дневные и вечерние тарифы. А выходные? Он выжидает с ответом. Неплохой ход. Она смотрит на него.

Он оглядывается. У моих бабушки и дедушки была картина, похожая на эту. Он показывает на большой женский портрет, который висит над одним из комодов.

Да, с картин Энгра было сделано много олеографий.

Каждый школьник из Парижа или из пригорода был на обязательных экскурсиях с какой-нибудь назойливой учительницей, которая, истерически боясь, что учеников задавят до того, как они придут в Лувр, подгоняла их — и в музее в таком же взвинченном состоянии впихивала всемирно известные произведения в детские головы. Если, конечно, ученики не совсем глупы, то трех художников они уж точно знают: это Давид (по крайней мере, по Марату в ванной), Леонардо и Энгр (по крайней мере, потому что его обнаженные одалиски оставляют глубокий след на каждой тринадцатилетней сетчатке).

Да, а это… подлинник?..

Pauillac, если вы хотите выпить красного вина или Puligny-Montrachet Premier Cru, если белого. А «Дом Периньон» — если вам хочется шампанского. В своей жизни я всегда пыталась избегать имитаций. Так что да, это подлинник, если вы об этом. Она пожимает своими острыми плечами.

Не то чтобы я хочу уйти от нашей договоренности, мадам, но это, действительно, резкое изменение в моей жизни. Я подумал обо всем, и, как я уже сказал, поговорил с руководством, и они предложили мне повышение зарплаты, так что я пришел, чтобы сказать…

Сколько?

Это немного проблематично, так как вы не хотите говорить о деньгах.

Хорошо, двадцать пять процентов к той зарплате, о которой мы договорились, и больше ни слова! Вы дадите мне номер вашего счета и напишете сумму на этом листочке, и, откровенно говоря, я думаю, нам стоит поговорить о чем-нибудь более веселом.

Я не знаю, развеселит ли это вас… Он морщит лоб и деловым тоном сообщает, что ему нужны кое-какие приборы. Их предоставили бы вам, если бы вы встали на учет в муниципалитете.

А если нет?

Мадам, у вас есть тонометр, стетоскоп, электрический градусник?

Знаете что, все это вы купите к следующему разу. Жизнь коротка. Поверьте мне, мсье. А на моем отрезке жизненного пути даже слишком коротка для всяких пустяков. Купите все, что вам нужно, чтобы быть похожим на ответственного медбрата, я, конечно, оплачу. Ну так что, завтра в одиннадцать?

Завтра у меня выходной, да и магазины закрыты.

Вы до противности правильный.

Разве не за этим я принят на работу?

О, Эрик, подайте мне руку. Все-таки давно я не пила шампанского в середине дня.

У вас кружится голова?

Да, но приятно. Помогите мне дойти до кровати. Ах, в молодости шампанское на завтрак означало, что ты так и не встанешь с постели. Она смеется сама с собой. Над большим, обитым шелком изголовьем кровати висит картина, которая принадлежит к тому же направлению, что и порнофильм, — «Film X», — но в области изобразительного искусства. Экспрессивная кисть из будуара XIX века. То, что у мужчины на картине тюрбан, определенным образом нейтрализует его действия. «Так делают турки», звучало как оправдание на салонной выставке в Пети-Пале, когда дамы были вынуждены доставать нюхательную соль, чтобы не упасть в обморок. «Ах, да, конечно», вздыхал слабый пол, втайне мечтая посетить эту страну.

Вы уверены, что вы о’кей, мадам?

Да, вроде, да. Она поспешно садится на кровать, строго смотрит на него и говорит: в этом доме нет ничего, что «о’кей». Или хорошо, или плохо. Или смешно, или грустно. Можно бодрствовать или спать, жить или умирать. Жизнь требует абсолютов, Эрик. Никаких «о’кей» — она опять поджимает губы, которые сейчас просто узкие, так как их краснота осталась на бокале шампанского. Я чувствую себя хорошо. Превосходно. Вздремну немного и проснусь посвежевшая.

У вас есть еда?

Я что-нибудь придумаю. И кстати, Эрик. Я не думала стать старше восьмидесяти пяти, чтоб вы знали. Я чуть не сказала «спокойной ночи». Увидимся завтра. Нет, в понедельник. Она берет его за руку так, как только лежащий может взять руку стоящего. Она смотрит на него так, как может смотреть только одинокая старая женщина на мужчину в его лучшем возрасте. Без страсти. С благодарностью. До встречи, Эрик.

До встречи. Он тихо закрывает дверь в ее спальню и идет в кухню, открывает шкафы и ящики. Должно быть, кто-то покупает ей продукты. Банки и консервы из «Fauchon»: фуа-гра, копченая семга в вакууме, бочонок устриц в холодильнике, запечатанные сыры. На кухонном столе хлеб, свежие фрукты и букет оранжевых тюльпанов, хрустких, как рождественский салат. Он находит поднос. Серебряный. И сервирует то, что хотел бы съесть сам, если бы ему было семьдесят восемь лет и если бы он проснулся после короткого сна, вызванного шампанским, в субботу во второй половине дня. Свежевыглаженная дамастная салфетка, тарелка с цветочками (точно Севр, или что это может быть), хлеб, масло, немного мягкого сыра, тонко нарезанный фенхель, немного сыра полосками, немного черносмородинового варенья, киви, авокадо, лимонный сок, — все это он накрывает прозрачной пленкой. Он думает заварить чай, но решает, что в мире существует только одна вещь хуже теплого чая — это теплый чай. Так что он этого не делает. «Perrier», хрустальный бокал. Он знает, чего он хочет. Не только сейчас. Можно сказать, он идеальный медбрат. И альфонс, если на то пошло. Эрик оставляет ей записку, где, в частности, указывает размер заработной платы, а также номер своего счета и уходит. Вечером Эрик с осознанием выполненного долга не пойдет на дежурство. А это причина для увольнения.