Доминик - [9]

Больше всего было дат – с упоминанием дня недели, с точным указанием месяца и года. Иногда одно и то же число повторялось несколько раз кряду, но сопровождалось всякий раз другим годом, и годы при этом следовали друг за другом в строго хронологическом порядке, словно несколько лет подряд в одни и те же дни, может статься, даже в одни и те же часы, он заставлял себя отметить некую черту тождества, то ли свое возвращение в какое-то место, то ли, скорее, возвращение своих мыслей к какому-то предмету. Росчерк его встречался реже всего; но при всей безымянности этих шифрованных заметок в них явственно сказывался душевный склад того, кто их оставил. Кое-где виднелась та или иная простейшая геометрическая фигура. Ниже изображение воспроизводилось, но с двумя-тремя дополнительными штрихами, которые, не нарушая сущности фигуры, меняли ее смысл; и, повторяясь все с новыми вариациями, фигура эта приобретала особое значение, вытекавшее из первоначального начертания, будь то треугольник либо окружность, но в конечном счете резко от него отличное. Кроме этих символов, смысл которых поддавался разгадке, хоть и не без труда, здесь было также несколько кратких изречений и множество стихов, писанных, видимо, в ту же самую пору, когда их автор размышлял о некоем тождестве человеческой личности во все моменты ее развития, выражая свои размышления с помощью тождеств математических. Стихи большею частью записаны были карандашом: поэт то ли боялся увековечить их более надежным способом, награвировав на стене, то ли пренебрегал этим. Изредка попадалась монограмма, в которой «Д» переплеталось с другою заглавной буквой, всегда одной и той же; под монограммою обычно виднелись стихи несколько более внятного свойства и явно относившиеся к менее давней норе. Затем внезапно, словно в новом порыве мистицизма, еще более мучительного, а может быть, более высокомерного, он написал (возможно, ему в руки случайно попался Лонгфелло): «Excelsior! Excelsior! Excelsior!»[6] – в сопровождении бессчетного множества восклицательных знаков. Затем с какого-то времени, которое, видимо, совпадало со временем его женитьбы, так что определить год было нетрудно, он предпочел прекратить записи, то ли утратив к ним интерес, то ли, скорее, по убеждению. Считал ли он, что в его существовании совершилась последняя значительная перемена? Или полагал, и не без оснований, что отныне ему нечего опасаться более за то самое внутреннее тождество, которое в былые годы он с таким тщанием стремился установить? Единственная и последняя дата, четко выведенная и заключавшая весь хронологический ряд, в точности соответствовала возрасту первого его ребенка, его сына Жана.

Необычайная сосредоточенность мысли, деятельное и напряженное самонаблюдение; стремление подняться выше, еще выше, полностью овладеть своей душевной жизнью, не спуская с себя глаз ни на миг; перемены, которые властно вносит действительность, и решимость не изменять себе в каждой из новых фаз; голос природы; чувства, которые, зарождаясь, смягчают юное сердце, эгоистически ищущее пищи в себе самом; имя, рядом с которым стоит другое имя, и стихи, которые рвутся наружу самопроизвольно, точно цветы весною; неистовые порывы к высотам совершенства и, наконец, мир, который нисходит в беспокойное сердце, быть может, честолюбивое и, без сомнения, терзаемое несбыточными желаниями, – вот что, если я не ошибся, можно было узнать, изучив этот полный недомолвок реестр, более многозначительный в смутной своей мнемотехнике, чем многие мемуары, написанные по всем правилам. В этой тесной комнатке жила и трепетала духовная сущность тридцати лет жизни и. когда Доминик стоял там подле меня, глядя в окно, немного отсутствующий и, быть может, еще вслушивающийся в отзвуки прошлого, трудно было сказать, зачем он сюда пришел, – затем ли, чтобы вызвать, как он выражался, собственную тень, затем ли, чтобы забыть о ней.

Однажды он достал из самой глубины книжного шкафа стопку книг, усадил меня, открыл один томик и без всяких предисловий вполголоса начал читать. Это были стихи на темы, давно уж примелькавшиеся: сельская жизнь, сердечные обиды, неразделенная страсть. Стихи звучали хорошо, в них было много изобретательности, свободы, даже свежести, но при всем том мало лиричности, хотя именно ее-то автор и добивался более всего. Чувства при всей утонченности были заурядны, мысли немощны. Все вместе – за исключением формы, редкие достоинства которой вступали, повторяю, в разительное противоречие с бесспорной скудностью содержания, – итак, все вместе напоминало первые поэтические опыты любого юноши, который вообразил себя поэтом потому только, что звучащая в нем музыка подсказывает ему стихотворные размеры и побуждает изъясняться с помощью рифм. По крайней мере таково было мое мнение, и, не собираясь щадить автора, имени которого я не знал, я высказал это мнение Доминику с тою же прямотой, с какой излагаю его на бумаге.

– Что ж, поэту вынесен приговор, и приговор справедливый, такой же точно он вынес себе и сам. Были бы вы столь же откровенны, – прибавил он, – если бы знали, что эти стихи написаны мною?