Доминик - [53]

Мадлен догадывалась, иначе и быть не могло; но с какого времени? Возможно, был какой-то момент, когда она, ощутив, что собственное ее дыхание становится горячей, почувствовала, что в воздухе веет жаром, непохожим на ровное тепло нашей давней и безмятежной дружбы. Но, уверившись наконец, что она и впрямь догадалась, я почувствовал, что мне этого мало. Я захотел доказательств и, если можно так выразиться, захотел вынудить Мадлен представить мне эти доказательства. Меня ни на миг не остановила мысль о том, что в таком маневре есть что-то непорядочное, злобное и постыдное. Я стал донимать Мадлен безмолвными вопросами. Ко множеству намеков, позволявших нам понимать друг друга с полуслова, как водится между ближайшими друзьями, я добавил новые, более прозрачные. Мы и прежде шли по тропинкам, усеянным ловушками, но шли осторожно; теперь я сам расставлял капканы на каждом шагу. Я был одержим каким-то извращенным желанием не давать ей покоя, не выпускать из осады, вынудить признание вопреки последним усилиям ее сдержанности. Я хотел отомстить за долгое молчание, на которое меня обрекли в начале робость, затем уважение к ее браку, затем уважение к ней самой, затем жалость. Маска, которую я носил три года, стала мне в тягость, я сбросил ее. Я больше не боялся ясности. Я почти жаждал взрыва, хотя знал, как ужасно будет это для нее; что же до ее душевного покоя, которому моя слепая и бесчеловечная нескромность грозила гибелью, я о нем не думал.

То был унизительный кризис, и мне нелегко рассказывать о нем. Я всецело принадлежал одной-единственной неотвязной мысли, а потому почти не страдал. Я стремился прямо к цели; голова моя была ясна, совесть молчала, словно мне нужно было сразиться в фехтовальном поединке, исход которого мог затронуть всего лишь мое самолюбие.

Но этой безрассудной стратегии Мадлен вдруг противопоставила неожиданные приемы обороны. Ее ответом было безмятежное спокойствие, полнейшее отсутствие уловок, неуязвимое простодушие. Она незаметно воздвигла между нами стальную стену, непроницаемо холодную, непроницаемо прочную. Это новое препятствие приводило меня в бешенство, но я ничего не мог поделать. Я снова пытался было объясниться: она словно перестала понимать меня. Я оттачивал слова, которые должны были проникнуть ей в душу, но они не достигали цели. Мадлен замечала их, принимала и обезоруживала ответом, на который нечем было возразить; ловко перехватывая на лету мои стрелы, она снимала с них острый наконечник, о который можно было пораниться. Ее манера держаться, прием, который она мне оказывала, дружеские рукопожатия, взгляды, приветливые, но беглые и ничего не значащие, все ее поведение, вызывавшее у меня восхищение и отчаяние своей внутренней силой, простотой и благоразумием, значило только одно: «Я ничего не знаю, и если вы предположили, что я о чем-то догадываюсь, вы ошиблись».

Я на какое-то время прекращал визиты, стыдясь самого себя, негодуя на собственное бессилие, досадуя; когда же я появлялся у нее снова с более похвальными помыслами и с намерением покаяться, она, казалось, не понимала моих новых побуждений, так же как незадолго до того – моего вызова.

Все это происходило в разгар светских развлечений, которые в том году затянулись до середины весны. Иногда я надеялся, что случайности этого изнуряющего времяпрепровождения помогут мне застать Мадлен врасплох и подчинить наконец моему влиянию ее невозмутимое благоразумие. Ничуть не бывало. Я почти занемог от нетерпения. Теперь я сам не знал, люблю ли я Мадлен, настолько все прочие чувства были вытеснены ощущением вражды, которая побуждала меня видеть в ней противника и наполняла мне сердце дурными страстями. В разгар лета порой выпадают пыльные облачные дни, когда дуют северные ветры, а солнце стоит в небе белым диском; на такой вот день походил этот период неистовства, то палящий, то ледяной, и был момент, когда мне показалось, что страсть моя к Мадлен вот-вот угаснет, и притом самым жалким образом – в порыве досады.

Я не видел Мадлен несколько недель. Все это время я работал с ожесточением, поглотившим мою злость. Я дожидался, чтобы Мадлен позвала меня. Как-то раз я встретил господина де Ньевра; он сказал мне: «Что вы поделываете?» или, может быть: «Вас совсем не видно». Ни первая фраза, ни вторая – забыл, как именно он выразился, – не означала особо настоятельного приглашения. Я заставил себя подождать еще несколько дней; но такое воздержание оборачивалось бездействием, которое могло тянуться очень долго, ничего не меняя в положении вещей. В конце концов я решил поторопить ход событий. Я пошел к Мадлен; она оказалась у себя, и одна. Я поспешно вошел, сам толком не зная, что буду говорить и что делать, но с твердым намерением разбить эту ледяную броню и узнать, живет ли еще под нею давняя дружба.

Мадлен была в будуаре, единственную роскошь которого составляли цветы; когда я вошел, она в самом скромном наряде сидела у круглого столика и вышивала. Она была невесела, глаза чуть покраснели, словно она недосыпала несколько ночей подряд или плакала за несколько минут до моего прихода. У нее было то кроткое и сосредоточенное выражение, которое порой возвращалось к ней в минуты самоуглубленности, воскрешая воспитанницу монастырского пансиона, которую я знал когда-то. При виде ее закрытого платья, множества цветов вокруг и деревьев за распахнутыми окнами можно было подумать, что она все еще в Ормессоне, у себя в саду.