Доминик - [46]

Особенно любил я проверять, какое действие оказывают на Мадлен некоторые явления, относившиеся даже не к духовному миру, а к миру природы и всегда производившие сильнейшее впечатление на меня самого. Я показывал ей пейзажи по своему выбору, неизменно включавшие одно и то же: немного зелени, много солнца и беспредельная ширь моря, – пейзажи эти обладали неизменным свойством вызывать во мне волнение. Я стремился понять, как подействует на нее это зрелище, чем поразит ее наш унылый и суровый ландшафт в своей извечной наготе – величием или скудостью. Насколько это было возможно, я расспрашивал ее, стараясь узнать получше строй ее впечатлений, хотя бы чисто внешнего порядка. И когда я обнаруживал, что ее впечатления сходятся с моими – а это случалось гораздо чаще, чем я надеялся, – когда я находил в ней эхо собственных ощущений, словно отзвук струны, что была затронута во мне самом, между нами становилось больше еще одною чертой внутреннего сродства, и я радовался этому как новому залогу прочности нашего союза.

Таким образом, я постепенно позволил себе выказать многие стороны своей души, о существовании которых она подозревала и прежде, хоть тогда не понимала их. Теперь, когда она могла судить с большею верностью о том, каковы обычные мои привычки, она достаточно точно представила себе скрытую основу моего характера. Мои пристрастия в какой-то степени говорили ей о моих способностях, а те черты, которые она называла странностями, становились понятнее по мере того, как она лучше узнавала их происхождение. Во всем этом не было ни капли расчета; искушению раскрыть себя я поддавался так простодушно, что мне не в чем было себя упрекнуть, даже если невольно я вел себя почти как обольститель; и все-таки невинное или нет, но искушение было, и я ему поддавался. Ей же, казалось, это доставляло радость. Благодаря постоянному общению с нею – а оно создавало между нами бесчисленные связи, – я, со своей стороны, становился свободнее, уравновешеннее, увереннее в себе во всех отношениях, что было немалым успехом, так как Мадлен видела во всем этом проявление искренности. Наше полнейшее и всеминутное слияние продлилось без помех два долгих месяца. Я не буду говорить вам о тайных ранах, бесчисленных, непрестанных; они были ничто в сравнении с радостями, незамедлительно их исцелявшими. В конечном счете я был счастлив; да, думаю, что был счастлив, если счастье состоит в том, чтобы жить со всею поспешностью и любить всеми силами души, не зная ни повода для раскаяния, ни надежды.

Господин де Ньевр был охотник, и ему я обязан тем, что также увлекся охотой. Он дружески направлял первые мои шаги в этом занятии, которое с тех пор я страстно полюбил. Иногда госпожа де Ньевр и Жюли сопровождали нас на расстоянии либо поджидали на скалистом берегу, в то время как мы подолгу бродили прибрежными полями, выслеживая дичь. Их было видно издали; казалось, два ярких цветка расцвели среди валунов, у самой кромки синих вод. Когда охотничий азарт заводил нас слишком далеко в поля или слишком долго задерживал, слышался голос Мадлен, которая звала нас вернуться. Она окликала то мужа, то Оливье, то меня. Ветер доносил до нас призывы, чередовавшие наши имена. Хрупкие звуки ее голоса, которому нужно было преодолеть даль, отделявшую нас от берега, постепенно затухали, пролетая над равниной, не знающей эха. До нас они доносились, словно дуновение, разве чуть звонче, и когда я различал свое имя, не могу описать вам, какое ощущение безграничной нежности и грусти испытывал я в тот миг. Иногда закат заставал нас все еще на берегу; мы сидели и смотрели вниз, где замирали набегающие языки зыби, проделавшей путь до наших мест от самых берегов Америки. Проходили корабли, расцвеченные алыми отсветами заката. На воде вспыхивали огни: то живая искра маяка, то багровые огни судов, стоящих на рейде, то смолистые огни рыбачьих баркасов. И волны широко раскатывались во тьме, о чем мы могли судить только по их рокоту, погружавшему нас в безмолвие, которое увлекало каждого в мир бесконечных мечтаний.

На самой оконечности берега, которая выдавалась в море каменистым полуостровком, с трех сторон омываемым волнами, стоял маяк, ныне разрушенный, а вокруг него был разбит крохотный садик с живой изгородью из кустов тамариска, росших так близко к воде, что, когда прилив хоть немного усиливался, их обдавало пеной. Там мы обычно и назначали место встречи после охоты. Уголок этот был особенно пустынным, берег поднимался выше, чем в других местах, а море казалось шире и в большей мере соответствовало привычным представлениям об этой беспредельной и пустынной синеве, об этом беспокойном безлюдье. Полуостровок господствовал над побережьем, и, даже не взбираясь на башню, можно было снизу охватить взглядом круг горизонта – величественное зрелище, неожиданное в этом краю, нарисованном столь скупо, что четкие очертания и перспективы там в редкость.

Помню, однажды Мадлен и господин де Ньевр захотели подняться на вершину маяка. День был ненастный, свист ветра, внизу совсем неслышный, усиливался по мере того, как мы поднимались вверх, превращался в громовые раскаты на винтовой лестнице и сотрясал стеклянные стенки фонаря. Когда мы вышли на площадку, поднятую на сотню футов над землей, на нас словно обрушился ураган; он хлестал нас по лицу, а снизу отовсюду поднимался какой-то раздраженный рокот, о котором может себе составить понятие лишь тот, кто слышал море с большой высоты. Небо было обложено тучами. Вода отступила с отливом, и между пенистой кромкой волн и самым нижним уступом скалы виднелось угрюмое ложе океана, вымощенное острыми каменьями и выстланное бурыми водорослями. Далеко внизу, в гуще морских трав, поблескивали лужицы; вдоль тинистого уреза двигались две-три фигурки, такие мелкие, что их можно было принять за морских птиц, – то были ловцы крабов, почти неприметные на безмерной шири лагун. Дальше начиналось открытое море, неспокойное и серое, сливавшееся с туманом. Нужно было пристально вглядеться, чтобы понять, где кончается море, где начинается небо, – столь нечетким был рубеж, столь схожи были они в своей мутной блеклости, в своей штормовой напряженности, в своей беспредельности. Не могу передать, до какой степени поразительное зрелище являл с площадки маяка этот простор, повторенный дважды – и ввысь, и вглубь, – и оттого вдвойне безмерный, и не могу выразить волнения, всех нас охватившего. Разумеется, каждый испытывал это волнение на собственный лад, но я помню, что под действием его все разговоры прекратились в одинаковый приступ головокружения покрыл лица бледностью и придал сосредоточенность чертам. Какой-то тревожный возглас вырвался из уст Мадлен; мы стояли не произнося ни слова, держась за перила легкой балюстрады, составлявшей единственную преграду между нами и бездной, и ясно ощущали, как при каждом толчке ветра колеблется у нас под ногами огромная башня; нас влекла непомерная опасность, шум нарастающего прилива словно звал нас снизу, и мы стояли так долго-долго в полнейшем оцепенении, словно люди, которым выпала на долю неслыханная возможность: не сходя с зыбкого края жизни чудом заглянуть в запредельный мир и увидеть его. Это место было словно мечено особой метой. Я вдруг явственно ощутил, что все мы напряглись точно струны, и одна из струн вот-вот порвется. Кто-то из нас неизбежно должен был поддаться избытку напряжения, и не тот, кто был всех более взволнован, а тот, кто был самым хрупким из всех. Самой хрупкою оказалась Жюли.