— Позвольте выйти! — завопил Иван Иванович, но не выдержал и захохотал, как индюк.
Павел Федорович протянул ему общую тетрадь и криво усмехнулся.
— Кол. Садитесь. Смешно, не правда ли? Вот, находку сделал, полюбуйтесь!
Иван Иванович вежливо перелистал тетрадь и пожал плечами.
— Ах, вот что… Чем же тут любоваться? Дело известное.
— Известное, да не очень. Вы вот ни аза не помните
— Зачем же мне, собственно, помнить?
— А зачем в нас столько лет вгоняли все это?
— Ерунда. Нашли о чем беспокоиться…
Иван Иванович снисходительно посмотрел на жильца и прищурил глаза.
— Болеют же все корью, — ну и это, как корь. Кроме того, полезно для общего развития.
«Очень ты развит!» — подумал Павел Федорович, но вслух этого не сказал.
— Восемь лет — корь? Хорошо-с… Может быть, брата вашего позвать, может быть, он помнит?
Иван Иванович отрицательно помотал головой.
— Отнюдь. Рецепт напишет с родительным падежом, как полагается, ибо это по его специальности. А насчет остального, — как мы с вами: пасс.
— Н-да…
— Да вы плюньте… Вот тоже, есть о чем! Комик… Приходите лучше чай пить, — сегодня баранки, а? — Иван Иванович насмешливо оглядел понурую недовольную фигуру жильца, эластично проплыл через комнату и мягко притворил за собой дверь.
От тетради, конечно, не трудно было отделаться. Дрова только что перегорели, по алым жарким углям перебегали сизые мотыльки: брось хоть лед и тот бы, казалось, вспыхнул. Но Павел Федорович медлил…
Год за годом надо было мужественно бороться со сладким утренним сном, который словно клейстером склеивал веки, глотать, обжигаясь, горячий чай, одним глазом пробегая выветрившихся за ночь из головы «сыновей Калиты» или «брак с Софьей Палеолог и его последствия», другим следя, с замиранием сердца, за минутной стрелкой. Сколько раз он бросал с тоской недоеденный бублик и мчался, как призовая лошадь к столбу, в гимназию, ежась от холода, ощущая за спиной громыхающий ранец — и в нем то нерешенную задачу, то неоконченный перевод, то еще что-нибудь такое — мучительное, как фальшивый вексель, который не сегодня-завтра предъявят ко взысканию. И вот все, что осталось… Он свернул тетрадь в трубку.
А еще раньше, когда он был совсем маленьким?.. Когда длинное форменное пальто «на рост» заметало пыль и собиралось внизу в толстые подвертывающиеся кверху складки… Сколько их по всей России мчалось таких же, как он, — маленьких, стриженых, круглоголовых, набитых деепричастиями, избиениями филистимлян, суффиксами, префиксами, четвертым склонением на us и еще черт знает чем… И главное, и главное не опоздать на «Преблагий Господи»!
«Преблагий Господи…» «Как же дальше?» Павел Федорович напряженно посмотрел в потолок, но ничего, кроме окончания молитвы, не вспомнил: «и продолжения учения сего». И сейчас же машинально всплыл вариант этой фразы, который почти все они тогда с огромным упорством и чувством полушепотом повторяли про себя: «и прекращения учения сего». Веселый вариант!..
«Для общего развития». Черти! Прожили тысячелетия и хорошей школы не удосужились создать… Девяносто взрослых из та складно письма написать не умеют, говорят и читают, как косноязычные попугаи… Колоса ржи от колоса пшеницы не отличат…
Павел Федорович очнулся. Все это было так понятно, «так старо» …и так, для него по крайней мере, непоправимо.
Угли в печке затянулись пеплом, — надо было спешить. Он присел на корточки, рванул «общую тетрадь» вдоль корешка, бросил две половинки в печь и дунул в растрепанные страницы. Вспыхнул веселый огонь, заметались перед глазами радикалы и греческие вокабулы, мелькнули «герои древности», — и широкое светлое пламя разлилось по всей тетради.
Павел Федорович встал, побил для уверенности завихрившийся черный комок кочергой, прикрыл дверцу, умыл руки и пошел пить чай.
