Домашние правила - [76]

Если бы доктор Мун была здесь, она спросила бы: «Сколько баллов?»

Шестнадцать. По шкале от одного до десяти, где десять – высшая точка, моя тревога находится на уровне шестнадцати. И это самое худшее число, потому что: а) оно четное, б) из него извлекается квадратный корень и с) из полученного квадратного корня тоже.

Если бы здесь была моя мама, она запела бы: «Я пристрелил шерифа».

Я затыкаю пальцами уши, чтобы не слышать парня с бородавкой, закрываю глаза, чтобы не видеть, и начинаю повторять припев песни без пауз между словами; он обвивает меня лентой звуков, окружает, как силовое поле.

Вдруг сокамерник хватает меня за плечо:

– Эй!

Я начинаю кричать.

Шапка слетает с его головы, и я вижу, что он рыжий, а всем известно, что у таких людей волосы на самом деле оранжевые. Мало того, они у него длинные. Падают на лицо и плечи и, если он наклонится ко мне еще хоть немного, упадут на меня.

Издаваемые мной звуки высоки и пронзительны, они громче, чем голоса людей, которые говорят мне, чтобы я заткнулся, громче полицейского, который грозит, что составит на меня рапорт, если я не замолчу. Но я не могу, потому что теперь звук источают все мои поры и, даже когда я сжимаю губы, мое тело кричит. Я хватаюсь за прутья дверной решетки – гематомы появляются, когда кровеносные сосуды повреждаются в результате удара, – и я бьюсь о решетку головой: ушиб мозга с субдуральной гематомой в передней доле может вызвать смерть и опять же каждый эритроцит на одну треть состоит из гемоглобина, – и затем, как я и предсказывал, моя кожа не может выдержать происходящее внутри меня, она лопается, и кровь течет по моему лицу в глаза и рот.

Я слышу:

– Уберите этого чокнутого из моего дома!

И:

– Если у него СПИД, я сдеру с этого штата все до последнего цента.

Кровь на вкус как пенни, как медь, как железо. Кровь составляет семь процентов веса тела…

– На счет «три», – слышу я.

Двое хватают меня за руки, и я куда-то перемещаюсь, но ноги как будто не принадлежат мне, под лампами слишком желто, во рту металл, металл на запястьях, а потом я больше ничего не вижу, не слышу и не ощущаю на вкус.

Может быть, я умер.

Это заключение я делаю на основе следующих фактов:

1. Комната, где я нахожусь, монохромная: пол, стены, потолок – все бледно-телесного цвета.

2. Комната мягкая. Когда я хожу, то как будто ступаю по языку. Прислоняясь к стенам, я чувствую, что они прислоняются ко мне. До потолка не дотянуться, но, разумеется, он такой же. Тут есть только одна дверь, ни окон, ни ручек.

3. Ничего не слышно, кроме моего дыхания.

4. Нет мебели. Только коврик, тоже телесного цвета и тоже мягкий.

5. Посреди пола решетка, но когда я в нее заглядываю, то ничего не вижу. Может, это туннель, который ведет обратно на землю?

Однако есть и другие факторы, которые заставляют меня верить, что я, вероятно, жив.

1. Если я умер, то почему тогда дышу?

2. Разве вокруг не должны быть другие мертвецы?

3. У трупов не бывает жестокой головной боли, верно?

4. На небесах, вероятно, нет двери, хоть с ручкой, хоть без.

Я прикасаюсь рукой к голове и натыкаюсь на пластырь, прилепленный в виде бабочки. На рубашке у меня засохшая кровь – коричневая и негнущаяся. Глаза опухли, на руках – мелкие порезы.

Я обхожу решетку, держась от нее подальше. Потом ложусь на коврик, скрестив на груди руки.

Так выглядел дедушка в гробу.

Но не Джесс.

Может быть, она – то, что находится за этой решеткой. Может, она по другую сторону двери. Обрадуется мне Джесс? Или рассердится? А я, когда увижу ее, замечу разницу или нет?

Мне хотелось бы заплакать, как плачут другие люди.

Эмма

Лекарства и добавки Джейкоба занимают два пакета объемом в галлон на пластиковых молниях. Некоторые из них рецептурные – от тревожности, выписаны доктором Мурано, другие, например глютатион, я покупаю через Интернет. Я жду у тюрьмы рядом с входом для посетителей; наконец двери отпирают.

Мама мне рассказывала, как в детстве у нее лопнул аппендикс. Это было в те времена, когда родителям не разрешали оставаться с детьми в больнице, поэтому моя бабушка приезжала туда за четыре часа до начала приема посетителей и стояла самой первой в очереди за веревочным ограждением, чтобы дочка могла видеть ее с больничной койки. Бабушка просто стояла там, улыбалась и махала рукой, пока ее не впускали внутрь.

Если Джейкоб будет знать, что я жду его, что мы с ним будем видеться каждый день в девять часов, – ну, это станет для него распорядком, за который он сможет держаться.

Я думала, тут будет больше людей, ждущих вместе со мной, когда откроется входная дверь, но, может быть, для других матерей, которым приходится навещать в тюрьме своих сыновей, это стало рутиной. Может, они уже к этому привыкли. Вместе со мной ждет только один человек – мужчина в костюме и с портфелем в руке. Наверное, адвокат. Он притопывает ногами и говорит с натянутой улыбкой:

– Холодно.

Я улыбаюсь ему в ответ:

– Да. – (Видимо, он чей-то защитник, пришел повидаться с клиентом.) – Вы… мм… знаете, как тут все устроено?

– О, вы в первый раз? – отвечает мужчина. – Все просто. Вы отдаете свои права и проходите через металлодетектор. Вроде как проверка перед посадкой в самолет.