Дом в переулке - [4]

Если я опущу письмо в ящик, значит, оно дойдёт по адресу, жена Белова получит его. Значит, я тоже вместе с ним несу часть вины, значит, я тоже участник злого, обидного дела. Но как же можно не послать чужое письмо по адресу? Ведь это же моя обязанность — послать письмо Белова его жене…

Я поняла, почему он велел так написать: он боялся оказаться в тягость своей семье и поэтому решил оборвать всё разом, а чтобы его не жалели, придумал такую вот историю, будто встретил кого-то, полюбил на всю жизнь…

Но разве он прав? Разве можно так поступать с женой, с детьми, которые ждут его? Если бы мой папа или мама вернулись с фронта инвалидами, разве мы с бабушкой отказались бы от них? Нет, такое даже представить себе невозможно!

Я уже не шла, а бежала, подгоняемая ледяным, пронизывающим насквозь ветром. Говорят, такие же морозы стояли в 1812 году, когда русские заставили французов отступать.

По тёмному переулку медленно, как бы на ощупь, шёл трамвай. Его чёрные окна были покрыты густой коркой льда.

Как хорошо, что мне не надо дожидаться ползущего трамвая: вот сейчас, за этой аркой, наш дом!

«Так и быть, — решила я, — опущу письмо завтра, когда пойду на работу. Не сегодня, а завтра, в конце концов, один день ничего не решает».

Вечером я рассказала эту историю бабушке…

СЧАСТЛИВЫЙ ДЕНЬ

Однажды в морозный вечер вернулась я из булочной, не успела позвонить в дверь, как бабушка мгновенно выросла на пороге, схватила меня за руку и быстро потянула в комнату.

— Слушай, — только и сказала она. И я услышала:

«…Клин, Ясную Поляну, после трёхдневных ожесточённых боёв освободили город шахтёров Подмосковья — Щёкино…»

Я перевела взгляд на бабушку:

— Что это? О чём говорят?

— Неужели непонятно? — Бабушка обняла меня, потом сразу же отпустила, глядя на меня в упор, словно никогда до того ещё не приходилось ей со мной видеться. — Наши разгромили фашистов под Москвой! Слышишь? Освободили Клин, Ясную Поляну, Яхрому, Крюково!

Она прервала себя. Снова послышался вдохновенный голос диктора Левитана. Мы замолчали, прижались друг к другу, стали слушать его, а он продолжал перечислять города и посёлки, освобождённые Красной Армией, наши трофеи, потери фашистов…

Мы слушали эти слова, как слушают самую прекрасную музыку. Я обернулась к бабушке, и она поняла меня.

— Я готова слушать Левитана целые сутки, — сказала она. — А ты?

Я хотела ответить ей, что тоже, конечно, как же иначе… Но внезапно горло моё словно сжала чья-то невидимая рука, и слёзы полились из глаз. В этот миг я представила себе папу и маму: вдруг они там, совсем близко от нас, вместе с нашими воинами — защитниками Москвы?

Глядя на меня, бабушка тоже заплакала, и мы долго плакали, обнявшись, не зажигая света, потому что я забыла задёрнуть маскировочные шторы, и потом вообще было как-то отрадно сидеть рядышком, глядя в тёмно-синее, уже по-ночному отяжелевшее небо, в котором привычно повис грузный аэростат…

Мы не выключали радио, и ровно в шесть часов утра снова раздался ставший самым близким и любимым голос Юрия Левитана:

— «Наши войска после ожесточённых боёв освободили…»

О, какое счастье было слушать его и представлять себе наши заснеженные города и деревни, из которых навсегда, на веки вечные прогнали фашистов!..

— Лежи, — сказала бабушка. — Сегодня — праздник, а поэтому я разрешаю тебе полежать подольше…

И мне и бабушке всё равно надо было во вторую смену, и я с удовольствием подчинилась ей.

Она принесла из коридора три полена берёзовых дров. Мы бережно расходовали дрова в ту холодную, ледяную зиму. Старались не топить каждый день. Но тут бабушка расщедрилась, запихнула все три полена в нашу железную печку-времянку, и вскоре весёлый огонь забушевал на дверце, железные бока празднично заалели, в комнате стало тепло, уютно… Совсем как до войны…

Я представила себе, как раненые в госпитале тоже слушают Левитана и тоже радуются, так же, как и мы…

— Сейчас сбегаю в госпиталь, — сказала я бабушке. — Погляжу на своих…

СЕМЬЯ

Незадолго до Нового года пришла я вечером в свою палату и увидела: на кровати Белова сидит женщина, немолодая, примерно такого же возраста, что и он. А возле окна стоит девочка, наверное, моя ровесница, поразительно похожая на Белова.

Когда я вошла в палату, Белов сказал:

— А, это ты…

И замолчал, как бы оборвав себя. Он показался мне каким- то ошеломлённым, что ли. Женщина — я поняла, что это его жена — смотрела на меня молча, сдвинув брови, сложив на груди руки.

Сизокрылов встал со своей койки, кивнул мне:

— Поди-ка сюда на минутку…

Мы вышли из палаты в коридор. Он приблизил губы к самому моему уху:

— Что тут было, если бы ты знала!

— А что? — спросила я.

— Вдруг гляжу, входят эти обе, его жена, стало быть, и дочка, а он до того удивился, до сих пор прийти в себя не может.

— Что, никак не узнаёт? — спросила я.

Сизокрылов махнул рукой.

— Какое там! Они к нему подошли, а он говорит: «Зачем вы здесь? Да на что я вам?..»

Не дослушав его, я вернулась в палату.

Жена Белова обернулась ко мне.

— Это кто писал письмо? — спросила. — Никак, ты?

— Да, — ответила я. — Я писала, а он диктовал. — В ту же секунду я почувствовала, как всё моё лицо, до самых ушей, заливает горячий румянец.